Царь нигилистов
Шрифт:
Саша задумался не прибавить ли про приятную внешность, интенсивность румянца и длину косы. Но передумал. Мало ли у кого, какие представления о приятной и неприятной внешности. Не хочется заранее отсеивать подходящих кандидаток.
Когда Гогель читал его запись, Саша с интересом наблюдал, как брови гувернера ползут вверх.
— Александр Александрович, это не принято! — отрезал он.
— Почему? У меня действительно очень много переписки. Нужна помощница.
— Помощник, — вздохнул Гогель. — Может быть.
— Но барышни аккуратнее, —
— Ну, кто же отдаст на это свою дочь?
— Чем это хуже, чем фрейлина?
— Фрейлины служат августейшим дамам.
— Угу! А августейшие мужи их, наверное, в глаза не видят.
— Александр Александрович, вам еще рано думать об этом!
Саша вздохнул.
— А я думаю, что был бы конкурс, Григорий Федорович.
Четверг так и закончился на этой грустной ноте.
Зато пятница началась просто замечательно. А именно: рядом с Сашиной кроватью утром стояла гитара.
Не дрова! Даже по виду это были совершенно очевидные не дрова. Черный гриф с позолоченными колками, светлые струны — если не серебряные, то посеребренные точно, вокруг резонаторного отверстия — черная розетка с растительным узором, мостик для крепления струн с изящным изгибом.
— Это от государыни, пояснил Гогель.
Саша начал настраивать и понял, что и звук — не как у дров.
— Царская гитара! — сказал Саша. — Была бы скрипка — сказал бы, что Страдивари. Но он гитар почти не делал. Даже не знаю, как мам'a благодарить.
Утром было пасмурно, так что купаться не пошли, и Саша полдня восстанавливал свой старый репертуар. Записывал по памяти тексты и отчасти вспоминал, отчасти подбирал аккорды.
«Марию», не мудрствую лукаво записал прямо в дневник, но Гогель воспротивился: не место. Так что пришлось перейти на листочки.
После обеда он сбежал к Никсе и испытывал песни на нем, тем более, что у Григория Федоровича от постоянного бренчания явно начали сдавать нервы. Даже Володька сник, хотя был готов простить спасителю примерно все.
Никса к бренчанию относился вполне положительно, особенно, когда оно выливалось во что-то осмысленное.
Больше всего Саша помнил все-таки из Щербакова, хотя решил, что и из Высоцкого, хотя и мало, но вспомнит. И даже из Окуджавы.
К вечеру субботы подушечки пальцев левой руки пришли в полную негодность: в них образовались глубокие горизонтальные вмятины от струн. И играть стало откровенно больно.
Саша знал, что в конце концов они загрубеют, и все снова будет в порядке, но не помнил правильной тактики для начинающего гитариста. Как лучше: переждать или долбить дальше.
Пришлось переждать, поскольку пришло письмо от Елены Павловны по поводу художника. И он сломал очередную печать с тремя оленьими рогами.
«Милый Саша! — писала Мадам Мишель. — Мне рекомендовали студента второго курса Санкт-Петербургской Академии художеств.
Крамской Иван Николаевич. Ему 21 год, ученик профессора Маркова — художника,
Фамилия «Крамской», ну, кроме Третьяковской галереи, ассоциировалась у Саши с кондовым реализмом, передвижниками и жанровой живописью.
«Неизвестная», конечно, то, что надо. Шляпку снять, волосы распустить.
Но в памяти всплыла картина «Христос в пустыне», и Саша усомнился, что автор снизойдет до рисования рекламы.
«Елена Павловна, а он согласится?» — спросил Саша в ответном письме.
«Крамской — сын писаря, Саша, — писала Елена Павловна, — сначала учился на иконописца, потом ретушировал фотографии, так что думаю, что он не откажется заработать. Рисунки свои принесет с собой, посмотришь».
Встречу с Крамским запланировали на понедельник второе августа.
На вечер субботы Саша запланировал еще одно мероприятие. Собственно, по его просьбе, ему, наконец, привезли рамочку, размера примерно А4. А загнать под стекло Саша собирался свой диплом на чин штабс-капитана.
Поскольку и деньги, и гитару, и микроскоп вытрясти получились, а переписываться со всеми он уже начал явочным порядком, он смирился с назначением.
Да и бумага была уж очень душевной.
«БОЖИЕЮ МИЛОСТИЮ МЫ АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ, ИМПЕРАТОР и САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ, и прочая, и прочая, и прочая»
— гасила шапка.
А над шапкой был двуглавый орел, а под ней текст:
«Известно и ведомо будет каждому, что МЫ Великого князя Александра Александровича, сына НАШЕГО, который НАМ Поручиком служил, за оказанную его в службе НАШЕЙ ревность и прилежность и спасение сына НАШЕГО Великого князя Владимира Александровича, в НАШИ Штабс-капитаны тысяча восемь сот пятьдесят восьмого года Июля двадцать второго дня Всемилостивейше пожаловали и учредили; якоже МЫ сим жалуем и учреждаем, повелевая всем НАШИМ подданным онаго Великого князя Александра Александровича за НАШЕГО Штабс-капитана надлежащим образом признавать и почитать: и МЫ надеемся, что он в сем ему от НАС Всемилостивейше пожалованном чине так верно и прилежно поступать будет, как то верному и доброму Офицеру надлежит. Во свидетельство чего МЫ сие Инспекторскому Департаменту Военного Министерства подписать и Государственною НАШЕЮ печатию укрепить повелели. Дан в Санктпетербурге, лета 1858».
Ниже: печать, генеральские подписи и знамена с пиками, саблями, каской и щитом.
Саша убрал документ в рамочку, под стекло, полюбовался на вытянутых руках.
— Григорий Федорович, а его на стенку повесить можно?
— Да, Александр Александрович.
— А она из чего? В нее гвоздь войдет?
— Войдет.
— Молоток и гвозди у нас есть?
Гогель не удивился. Ну, если у нас цесаревич столяр!
За инструментом был послан Митька. Однако гвоздь Саша вбил сам. Даже довольно ровно получилось.