Царь с востока

Хван Дмитрий Иванович

На сегодня же император вызвал к себе для доклада главу Посольского приказа Афанасия Ордина-Нащёкина - государь не мог оставлять без рассмотрения важнейшие дела, даже будучи больным.

Тяжёлая, окованная железными полосами дверь тихонько приоткрылась, и появившийся в проёме гвардеец смелее толкнул её плечом. Но та предательски, с надрывом скрипнула, отчего лицо солдата-усача тут же перекосилось от досады. Перед ним открылся длинный коридор, темноту которого рассеивал свет нескольких масляных лампад, чьи огоньки

колебались внутри плошек матового стекла. Оглянувшись, бывший московский стрелец - один из многих, взятых в полк охраны императора ввиду исключительной верности Никите Романову, решился позвать того единственного человека, который находился при государе постоянно:

– Ирина Олеговна!
– осторожно произнёс гвардеец - только так она наказывала её называть.

– Пришёл кто, Герасим?
– в сей же миг выглянула из-за угла помощница лекаря - девка-сиротка, подобранная Ириной в какой-то деревушке ещё на дороге из Москвы в Вильну.
– Погоди, сейчас кликну матушку.

Вскоре к вытянувшемуся в струнку солдату степенно подошла и сама Ирина, чуть склонив голову.

– Афанасий Лаврентьевич прибыл по государеву наказу, - доложил Герасим.
– Ожидает ныне...

– Проси войти боярина, - ласковым голосом проговорила та.
– Никита Иванович желает говорить с ним немедля.

Едва Ордин-Нащёкин вошёл в покои императора, Ирина выскользнула из опочивальни, дабы не смущать своим видом чиновника.

Боярин, пригнув голову под притолокой, вошёл в покои и встал у двери. ожидая слов государя.

– Проходи, Афанасий Лаврентьевич...
– слабым голосом приветствовал вошедшего Никита.
– Садись... Посольства надобно принять, знаю...

Ордин-Нащёкин опустился в креслице, стоявшее рядом с кроватью императора, а на столик, находившийся тут же, положил свои бумаги - посольские грамоты да отчёты приграничных воевод. Государь лежал поверх одеял, одетый в расстёгнутую на груди шёлковую рубашку, короткие и узкие штаны, а также, к неподдельному неприятию боярина, вычурные оранжевые чулки, от которых Ордин-Нащёкин поспешил отвести свой взгляд.

Романов открыл глаза, поправив влажную материю, что была положена на лоб:

– Афанасий...

– Слушаю, государь, - склонил голову боярин, подвинувшись к императору чуть ближе.

– Вот ежели помру я, - тем же обессиленным голосом заговорил Романов, - кому всё наследовать - и державу, и титул?

– О том ранее заботиться следовало, великий государь, - спокойно отвечал Ордин-Нащёкин, тяжко вздохнув и насупившись.
– Кто, как не я, о том каждый Божий день тебе говорил? Но ты же не слушал своего...

– Нешто Долгоруким отдать?
– продолжал говорить Никита, будто и не слыша своего ближайшего чиновника.

– Господь тобой, Никита Иванович!
– удивлённо, с трудом подавляя эмоции, отмахнулся Афанасий, широко раскрыв

глаза.
– Сызнова смута учинится! Ужель Богом данного царевича не сыскати?

– Сокол ответ свой дал?
– взглянул на боярина властитель Руси.

В этот миг за дверью покоев послышалось какое-то шуршание, и вскоре в приоткрывшуюся дверь осторожно вошла помощница Ирины, неся на серебряном блюде закрытый крышкою кубок. Отчаянно краснея, она подложила подушку под спину приподнявшегося императора и передала ему в руки кубок, после чего, склонив голову и пятясь, покинула покои. Никита открыл крышку изящного кубка саксонской работы, и воздух моментально наполнился ароматом травяного отвара, от коего вмиг защипало в носу. Боярин едва не чихнул, с трудом сдержавшись.

– Так что Сокол?
– повторил вопрос Никита Иванович, зажмурившись и отпивая по чуть-чуть принесённого отвара.

– С Ангарского Двора ответ был даден, - проговорил боярин, вынимая из стопки бумаг грамоту, перевязанную красной лентой.
– Сокол пишет, что де по смерти государя, блаженной памяти Михаила Фёдоровича, учинил он отказ свой и потомков своих от трона московского на вечные времена. А оттого не может он сына своего прислать на Собор. Но...

– Но?
– с интересом повернул голову император.

Боярин выдохнул, будто готовясь к чему-то неизбежному, и, взявшись за ангарскую бумагу, прочитал:

– В грамоте сей Царь Руси Сибирской и иных земель властитель Вячеслав Андреевич Соколов предлагает великому императору русскому и многих областей властителю, Романову Никите Ивановичу с ласкою и отеческим радушием принять отрока Романова Владимира Алексеевича, будто сына родного...
– Ордин-Нащёкин осёкся и замолчал, увидев исказившееся лицо государя слишком близко от глаз своих.

– И ты молчал, паскудник?!
– зашипел император, испугав боярина так, что тот едва не свалился с креслица на турецкий ковёр, расстеленный у кровати. Государь же вмиг ослаб и, уронив голову, тяжело опустился на подушку, пролив часть горячего ещё отвара на белоснежное покрывало.

– Грамоту оную получил я недавно, - оправдывался бледный Афанасий.
– Бумагу принёс посыльный со Двора Ангарского, а с нею я во дворец к тебе и явился. Не гневайся батюшка-государь, на верного слугу твоего, ибо по чести...

– Замолчи...
– устало махнул рукой Никита, - да скажи мне - стало быть, Милославские к Соколу бежали? Али он наказал их доставить к себе силою?

– Всё одно, государь!
– со спешкою заговорил боярин, выставив перед собой ладони.
– Разве сын Милославской не токмо по твоей же воле и объявился? Допрежь и не слышно о нём было вовсе!

– Сын Милославской...
– усмехнулся Никита.
– Что же ты мелешь, Афанасий? Это сын Алексея Михайловича, светлой памяти царя русского.