Царица Армянская
Шрифт:
божественная? Ведь так принято!..
— Запрещаю! — решительно и строго сказала царица. — Слышишь,
запрещаю!
— Разреши принести себя в жертву той, которая захочет этого
добровольно, божественная! Сделай милость!
— Запрещаю!!!
— Ну, хоть раба можно?..
Мари-Луйс так взглянула на великого жреца, что он наконец испуганно
попятился назад.
Царевы жены раздали всем ритуальные сладкие лепешки и снова принялись
стенать
Жрецы зарезали жертвенных козлят.
Когда обряд погребения был завершен, Арванд Бихуни, обращаясь к
царице, сказал:
— А теперь, божественная, назови, кому из жрецов ты поручаешь быть
хранителем царской усыпальницы.
Мари-Луйс вздрогнула от неожиданности. Деваться было некуда,
собравшись с силами, царица проговорила:
— Жрецом-хранителем царской усыпальницы объявляю астролога
Таги-Усака. — Тяжело вздохнув, она добавила: — Пора уже ему целиком
посвятить себя служению богам и общению со звездами.
Арванд Бихуни с опаской сказал:
— Божественная, но Таги-Усак ведь не обращен в жречество?..
— Все в нашей воле. Не обращен, так обрати!
Мари-Луйс явно торжествовала, что приняла такое решение.
Таги-Усак молча проглотил слюну. Она была горькой.
Солнце село. Все разошлись.
Вечером Мари-Луйс вошла в спальню Каранни. В руках у нее была золотая
царская корона, усыпанная алмазами.
— Прими, царь мой, корону своего отца, знак величия и власти!
Мари-Луйс опустилась на колени, протянула ему корону и добавила:
— Прими, Каранни, царь армянский!
Он приподнял руку:
— Неужели у моей жены нет для меня более дорогого дара, чем эта
неодушевленная красота?
— Прими корону, Каранни! — твердо сказала. — Больше мне нечем тебя
одарить.
Каранни взял у нее корону.
Царица ничем не обнаружила своей душевной боли: все как бы так и
должно было быть.
Она вышла. И почти у самой двери столкнулась с хмурым, уже обритым
Таги-Усаком.
— И ты теперь тоже умер для меня, Таги-Усак, — сказала Мари-Луйс,
тяжело вздохнув. — Как много в моем окружении живых трупов!..
Таги-Усак покорно опустил перед ней голову. Он давно ждал от
Мари-Луйс любой жестокости по отношению к себе, вплоть до убиения. Но
такого — что обратит его в жрецы — не предполагал.
Не поднимая головы, Таги-Усак тихо, чуть внятно проговорил:
— Желаю тебе обрести успокоение, мое божество! Свет моей души угас.
Истаяли свечи, светившие мне...
Мари-Луйс ощутила вдруг тайный страх.
прекрасный, в этой новой для него хламиде Таги-Усак казался сейчас чем-то
средним между мужчиной и женщиной. Обритый череп выкрашен, на лице ни
волоска.
— Каков будет конец, Таги-Усак? Что произойдет завтра?
— Завтра — это сегодня. Должное уже свершилось.
Царица задрожала от негодования.
— Я спрашиваю, что будет завтра?
— Дай мне руку — узнаешь.
Мари-Луйс машинально спрятала руки в складках своей одежды.
Таги-Усак усмехнулся.
— Вот и свершилось твое желание. Отныне твой удел — покаяние и
воздержание за былой грех.
— Моя жизнь давно уже стала сплошным воздержанием, жрец Таги-Усак! —
раздраженно бросила царица. — Уйди от меня. И немедленно...
Таги-Усак поспешил удалиться.
Он был уверен, что провожающие его глаза царицы полны слез. Он был
уверен в этом.
* * *
Арбок Перч вместе со своим отрядом добрался до высей Тайка и там, в
горах, раскинул лагерь.
Дав людям немного отдышаться, он приказал воинам построиться на
лесной поляне и, стоя перед шеренгой, мрачный, вооруженный, точно к бою
готовый, произнес:
— Вы были свидетелями того, как я отказался от должности властителя
Нерика, предложенной мне царем Каранни. Были?
— Да, свидетели!..
Арбок Перч рванул серьгу из уха — подарок Каранни — и бросил в кусты.
— Отказываюсь и от этого дара царя. Сейчас, когда мы сами себе
властители, я спрашиваю вас, свободные люди, хотите вы впредь оставаться
со мной?
— Хотим, хотим! — ответили все хором.
Ерес Эпит, которая была единственной женщиной в отряде мятежников, с
гордостью взирала на своего супруга и испытывала к нему все большую и
большую преданность и любовь. Только теперь, только с ним она вдруг
поняла, что всю жизнь боялась лишь богов и царей...
Места тут, в Тайке, хорошие. С вершин просматривается весь горизонт.
Воды много, леса богатые. И становище надежно укрыто в их чаще от
недоброго глаза и слуха.
Минул первый день, затем еще и еще.
Арбок Перча почему-то тревожила безмерная кротость и нежность Ерес
Эпит.
— Может, тебе горько здесь, на чужбине, жена моя? Может, нежеланный
я? Если так, только скажи, я готов сам доставить тебя в дом твоего отца,
дать тебе свободу! Нет для человека ничего более святого, чем свобода.