Царица смуты
Шрифт:
Успокоившись, замечает теперь только, что не два, как обычно, а четыре бравых казака сегодня в ее охране, сходит к ним с крыльца, в лицо каждого всматривается придирчиво и, в лицах их ничего, кроме верности и любви, не обнаружив, заговаривает с ними ласково и просто.
— А что, братцы донцы, не страшно град сей покидать? Чай, не медами Самара встречать будет?
Магию тихого голоса своего знает и улыбается растерянности казацкой. Тот, что постарше, усатый, бровастый, в ладно скроенной чуге червчатого отлива, в лихо заломленной шапке дорогого меха, одна рука на рукояти сабли, другая — на пистоле за поясом-кушаком, этому не привыкать говорить с господами.
— Не первый год правим тебе, царица! Нешто теперь отступимся?
— Как имя твое?
— Рукин Семен я. В Дедилове-граде, если помнишь, аргамака тебе добывал, когда серому твоему пуля копыто отстрелила.
И серого своего любимца, и аргамака капризного Марина помнит, а Рукина нет, но кивает радостно, под локоть берет казака
— Так то просто, царица, — отвечает с важностью, — ночью разом выйдем из крепости, погрузимся на струги, подводы запалим на берегу, пусть думают, что струги горят. Пушкарей придержим с несколькими пушками, чтоб засветло пальбой обмануть ворье астраханское. Пока опомнятся, мы уже в Болде будем. Марина надеется, что казак станет отговаривать ее от прогулки по пряслу, да только, похоже, пуста надежда, уверовало казачье в неуязвимость своей царицы. Того и хотела, а все ж от лишнего заботливого слова не отказалась бы…
Когда подходит к стене, из бойницы ближней печуры бьет в нос запах гари, и он приятен ей, этот запах, или просто очень хорошо знаком, как запах лошадиного пота или сгоревшей селитры, и крови даже, человечьей и лошадиной… На прясле из первого же проема в городне глянула на посады и не узнала. Низовой ветер выстелил дымы по-над городом и вдоль улиц, и вдоль Волги полоса дымная. Славно поработали пушкари Заруцкого. Но где-то там, за земляным валом, людишки посадские бунтующие, стрельцы-изменники, татарва разная — затаились, подмоги ждут, и подмога, наверное, уже близка. Если вглядеться на другой берег, там тревожное шевеление кустов и камыша. Над прошлогодним серым камышом уже почти в рост новый зеленый камыш, здесь, на волжских берегах, он не такой, как на Днестре милом, там он нежен и чуток, там он свой, домашний, там он — покой и уют для глаза. Здесь же нагл и угрозлив, против легкого ветра да волны стеной стоит, волну гасит, от сильного ветра волне не кланяется, лишь гнется с лукавой податливостью да рокочет нутром утробно. И чайки, что к камышу слетаются от волны — крик их дик и противен слуху, не то что на Днестре — там он жалостлив и просящ, да и сами чайки на Днестре мельче, изящнее…
Затинщики, увидев Марину, приветствуют ее вздыманием тяжелых пищалей и криками, один пальнул на радостях, и другие засуетились, и вот уже по всему периметру пальба да крики, и внизу, где только что всяк свою заботу бранью отстаивал, там вмиг единение свершается всеобщее: казаки, стрельцы верные, люди обозные, купцы и челядь прочая — все славят царицу московскую Марию Юрьевну. На крыльце воеводских хором появляется Заруцкий, и в честь его летят в воздух шапки казачьи…
Марина меж тем дивится другому — несметности подвод, запрудивших улицы и площади кремля, и количеству всякого добра на них. Откуда ж набралось? Где хоронилось? И на что его столько всем этим людям, уходящим навстречу сечам кровавым и бессчетным? Ежели погибель — в могилу не заберешь. А когда победа — такие ли трофеи да награды ждут тех, кто был верен ей в труднейшие времена? Мысль о добре, о богатстве застревает в сознании, и Марина догадывается, к чему склоняется память ее. Ее ли, провинциальную шляхтенку, не поразила в свое время роскошь Вавельского королевского дворца в Кракове! Забыть ли, как зашлось сердечко в радостном трепете от блеска палат, от шуршания дорогих тканей, от таинственного мерцания перстней и ожерелий на пальцах и шеях придворной шляхты! Но как все это поблекло, какой жалкой мишурой обернулось, когда открылись ей богатства московского двора! Миллион злотых, что прислал царь Дмитрий с Афанасием Власьевым отцу согласно уговору на оплату долгов и отправку Марины в Москву, — этот присланный миллион даже распиской о получении не был оформлен, дескать, примите ради Христа на бедность вашу!
Деньги! Это слово, кажется, узнала она по значению в числе первых после матери да отца. Разве что воздух, которым дышала, только он никак не был привязан к деньгам. Все остальное ими одними измерялось, отмерялось, приобреталось и терялось. Холопы, шляхта и короли — все всегда нуждались в золотых и серебряных кругляшках, но больше всех, как ни странно — король, этот всегда нуждался, требовал и просил. Просил!
Москали в этом отношении оказались сущими дикарями — именно такая мысль была первой, когда ей, приглашенной на осмотр царской казны, распахнули сундуки, набитые до отказа тем самым золотом, каковое в понимании Марины в таком состоянии вообще не существовало, но всегда пребывало в движении, глазу неуловимом. Золото в сундуках — в этом было что-то противоестественное, противуприродное или, наоборот — противучеловечье, а значит, дикарское. Но более прочего поразило ее не то чтобы просто спокойное, но воистину равнодушное отношение к бессмысленно преющей в сундуках золотой массе самого царя Дмитрия, всего лишь годом ранее нищего инфанта, не имевшего даже собственного кошелька.
Должно быть, сказала себе тогда Марина, народ, править коим она ныне призвана, не от мира сего, если по прошествии всего лишь года она не узнает своего жениха, откровенно мечтавшего добраться до московских закромов, что владение московским престолом дает владельцу нечто
Когда робко и наивно спросила, откуда, мол, столько, ответа ожидала мудреного и путаного, но наповал сражена была простотой объяснений. Оказывается, по закону ни смерд, ни боярин, ни даже царь не имеют права покупать себе чего-либо дорогого за деньги, но только за товар. Оказывается, царь, — мыслимо ли такое при каком-либо европейском дворе! — русский самодержец и даже тиран, каким был, положим, Иван четвертый Рюрик, не может заплатить за иноземный товар сумму более пяти тысяч серебром, но должен доплачивать товаром — мягкой рухлядью, пенькой, икрой, кожами. Сей рецепт накопления золота Марине показался столь неслыханно простым, что по наивности она немедля хотела сообщить его польскому королю, но представила только, как Сигизмунд показывает высокой шляхте сундуки с золотом, и чуть не засмеялась вслух — паны ж от зависти лопнут! Но вот по левую руку от нее княгиня Мстиславская и боярин Басманов, по правую, за плечами царя, братья Шуйские и дьяки-казначеи, и ни у кого в глазах и тени зависти или блеска хищного, разве что напыщены более обычного — так ведь есть от чего пыжиться и важничать!
Жемчуга оказалось в царской казне столько, будто он тазами замывался в Москве-реке под стенами Кремля. Тканей драгоценных, невиданных, одежд ненадеванных, посуды золотой и серебряной, мехов непошитых, наверное, и не сосчитано сколько. Рога единороговы, что стоимостью в десять весов золотом, короны, ожерелья, перстни с изумрудами и прочими каменьями, оружие золотое и серебряное отделки превосходной — да на все это можно крестовый поход созвать, рать неисчислимую собрать и… покорить всю Европу!
Да, чего и говорить, зашлось тогда сердечко у юной царицы московской!
Когда после мятежа и гибели царя, после всех страхов и волнений оттаяла, была такая мысль, что вот, мол, Шуйские доберутся до казны, растащат, разворуют. Но уже и не была удивлена, узнав, что ни один из дьяков при казне смещен не был, что опись провели новые правители Московии и спокойно уселись задами на сундуки казенные, по-обычному скупясь на траты и выжимая расходы ратные с подданных, которые тоже не оскудевали и, истребляя друг друг в смуте, менее всего судьбой царской казны были озабочены, и в том, несомненно, выявлялось дикарство восточное, ибо разумно и правильно всякому о животе собственном помышлять, о довольстве и о том же золоте, довольство обеспечивающем. Это царям первично их дело царское, всем же прочим быть в простоте понимания жизни полезно. А золото, в сущности — великий уравнитель страстей и желаний, и противоестественно предпочтение иному, чему нет цены в золоте…
Так размышляла Марина в дни своего ярославского пленения, теперь же, эти размышления припомнив, усмехается грустно, глядя с прясла астраханского кремля на суматоху и суету казацкую, потому что и сейчас не находит объяснения многому, что случилось за годы мытарств по Московии, когда людишки толпами предавались ей и изменяли беспричинно, если причиной посчитать одну только жажду живота человечьего.
Низовой ветер меж тем стих, дым посадских пожарищ поднялся вверх и, подхваченный движением верхних потоков, завис над кремлем грязными, смрадными космами. Зато отчетливо видны были теперь результаты буйства пушечного. Белый город выгорел в южную сторону до самого земляного вала. От торговых рядов остались одни дымящиеся головешки, избы Стрелецкого приказа у Мочаловских ворот, разнесенные ядрами по бревнышкам, только угадывались свайными основаниями, даже из-за каменных стен Спасо-Преображенского монастыря подымался к небу теперь, правда, уже белый дым, братия потушила пожар, случившийся, скорее всего, от нечаянного попадания — монахи этого монастыря, как и Троицкого в кремле, по приходе Заруцкого в Астрахань сперва покинули монастыри в страхе перед казацкой вольницей, но потом вернулись, получив ручательство атамана, и держались нейтрально… Зато слободка у стен Вознесенского монастыря — ей за что-то досталось ядер большого наряда с избытком: ни одной избы целой, ни одного сарая.
Безлюдность Белого города обманчива. По пожарищам бродят людишки, затинщики со стен постреливают в них без особого успеха. А за Кутумом оживление, возможно, астраханцы ночью собираются повторить атаку на кремль, и нет никого, кто объяснил бы им безнадежность такой затеи.
Дым уже не только ест глаза, но и першит в горле. Надо возвращаться в покои и приступать к сборам. До Крымской башни нынче так и не дошла, на Волгу не посмотрела. Ну да завтра и после еще насмотрится до тошноты. У ступенек прясла меж казаков охраны видит Олуфьева и понять себя не может — нужен он ей или не нужен? Злости на него нет, но и былых добрых чувств к боярину в душе не находит. Однако же улыбается ему со ступенек приветливо. Олуфьев, казаков оттеснив, подает руку Марине, сводит с последней ступеньки прясла, казакам — знак, что хочет говорить с царицей, и они неохотно отстают, переглядываясь. Олуфьев спрашивает о здоровье, тоном почтителен, касанием руки бережлив, взглядом опаслив — не хочет гнева Марины, и ей нравится его осторожность, потому позволяет себе доверчиво опереться о его руку.