Царская дыба (Государева дыба)
Шрифт:
– Да разорят меня твои полонянки вконец, Семен Прокофьевич! Хнычут все время, жрут за десятерых, четыре комнаты занимают. Продать бы их, и дело с концом!
– Все бы тебе только продать, Илья Анисимович, – рассмеялся опричник. – Ну да ладно, продавай. Три баркаса у причала Ерофея Ругова стоят. Товар с них на телеги сгрузить можно, а сами лоймы продай. Мне они ни к чему.
– Добычу взял, Семен Прокофьевич? – глаза купца жадно сверкнули. – Так, может, расторговаться сперва? Во Пскове цену хорошую дадут, и телег менее потребуется.
– Не хочу, Илья Анисимович, – мотнул головой Зализа. – Заскучал. Алевтине в глаза давно не заглядывал, в постели своей не ночевал, рубежи,
Обоз из пятнадцати телег полз до Раглиц целых три дня. На ночлег Зализа специально останавливался не в ямах, а в лесу, по всем правилам организуя дозор и охранение, а девок укладывая вместе с кауштинскими иноземцами на одну поляну. Однако ничего не происходило. Пару раз он даже не выдерживал и прямо кивал служилым людям на полонянок: “Добыча ведь, развлекайтесь”, но те блюли чистоту, словно давали своим богам клятву целибата. Так и нетронутые пленницы, поначалу испуганно жавшиеся друг к другу, несколько успокоились, повеселели, и выглядели не живым товаром, а обычными деревенскими девками, отправившимися с односельчанами на прогулку.
От Раглиц бояре ушли вдоль реки вверх, к броду, а Зализа, собрав у местных смердов лодки, принялся отправлять набранный во владениях дерптского епископа груз вверх по течению. Платы с него не взяли – местные жители еще помнили, как зимой опричник остановил орденскую рать всего в нескольких десятках верст от здешних стен.
Разумеется, верховые бояре добрались до Замежья первыми, сообщили Алевтине о возвращении мужа, и она прислала навстречу смердов с вьючными лошадьми. Последние восемь верст, очередной брод, уже через Рыденку – ив надвигающихся сумерках Семен, бросив медленно бредущий караван, вскочил на одну из лошадей верхом, умчался вперед и, влетев в ожидающе распахнутые ворота усадьбы, наконец-то обнял свою единственную и самую желанную на свете женщину, укрыв лицо поцелуями, не давая сказать в ответ хоть слово, и сам бормоча что-то неразборчивое.
Обоз пришел уже в глубокой темноте – разбираться по комнатам или ставить палатки усталые путники не захотели и, пользуясь теплой погодой, улеглись спать в сено, разворошив во дворе две приготовленные для скота копны.
Пожалуй, Зализа с удовольствием задержался в родной усадьбе еще на пару дней – но остальные участники похода от долгого отдыха категорически отказались, и ему волей-неволей пришлось ехать дальше: опричник имел смутное подозрение, что странные кауштинские иноземцы, предоставь он им волю, захваченных в Лифляндии баб просто отпустят по домам.
От Замежья к Кауште за последний год дорогу натоптали изрядно, и теперь, не в пример прежним временам, проехать здесь можно было и конному, и на повозке. Поэтому полонянок посадили на телеги вперемешку с обосновавшимися на Суйде иноземцами. Добыча, правда, осталась во вьюках: к братьям Батовым в их лесное урочище, окромя лесных троп, дороги не имелось. Правда, полноводный Оредеж позволял подходить туда довольно крупным торговым лодкам, так что особой беды они в этом не видели.
Себе из взятого у епископа добра Зализа оставил примерно четверть, из коей выделил Ниславу персидский ковер и пышное иноземное платье – его Матрена, коли еще не родила, вот-вот должна была разродиться. Ей дурной, но роскошный подарок от невенчанного мужа должен понравиться.
Остальное отдал Батовым, шедшим вместе с кауштинцами охотниками. Иноземцы певунью свою выручать собирались – они своего добились, и на лишнее добро претендовать не могли.
С телегами, да неспешным шагом ленивых меринов за день до цели добраться не смогли и встали на ночлег вблизи Костынки, но к полудню следующего дня обоз все-таки выбрался из леса на Кауштин луг и медленно потащился к поселку.
Зализа, гарцуя на отвыкшем от седла туркестанском жеребце, вытянул шею, пытаясь разглядеть, насколько изменился за прошедшие месяцы поселок. Над бумажной мельницей неспешно крутились широкие крылья – боярин Росин, помнится, объяснял, что самое главное для хорошей бумаги – это тщательно перемолоть весь мусор, и то старье, что свозится с окрестных деревень и усадеб. Жернова и специальные зубчатые барабаны справляются с этим без особого присмотра, а потому основную работу делают ветер, да время. Люди нужны только раз в несколько дней, готовую массу .на сито разложить, да под пресс сушильный загнать. Вроде, и не занят при деле никто, а старое тряпье скоро придется с Новагорода, да Пскова возить, местное все извели.
По тому же способу – дабы само работало – иноземцы устроили лесопилку: по наклонному желобу бревно под своим весом накатывалось на гуляющие из стороны в сторону баженовские двуручные пилы. Речное течение накатывалось на лопатки мельничьих колес, заставляя дергаться длинную железную штангу, которая и таскала пилы. И опять инструмент, казалось, работал лениво, неспешно, пара плотников быстрее бы управились – но “речная” справа не уходила на обед, не уставала, не просила прибавки, не нуждалась во сне – а потому и доски уже не уносились сразу в избы, не настилались на пол и не приколачивались к стенам поверх толстого слоя теплого болотного мха, а складывались под высокие навесы и сушились в тени под порывами теплого ветерка. Благодаря самопильному устройству, хитрые иноземцы и сами навесы вместо дранки широкими досками “чешуей” покрыли, и загоны для скота – видано ли дело! – не из жердей, а из досочек сколотили.
Справно вился дымок над стекловарней – и здесь заместо подмастерьев мехи качала река, приводя с помощью длинного ремня в движение деревянное колено. Правда, на стекловарне несколько мастеровитых иноземцев постоянно возились с формами, трубками и горячими раскатанными листами. А вот в остальных местах получалось, что ремесленники как бы и не делают ничего – только лес, да тряпье с соломой подвозят, да готовые изделия вынимают.
Новым строением оказалась и кухня – кауштинцы поставили навес, да большую печь сложили, несколько котлов рядом на отдельные очаги поставили. Видать, по-прежнему, и трапезничают вместе, и готовят три кухарки на всех. Не разбрелись по домам – по семьям. Ну да ладно, не все сразу.
Жеребец под опричникам заржал, привлекая внимание, и сонная жизнь поселка изменилась в один миг:
– Наши вернулись! – сельчане сорвались со своих мест и кинулись к обозу. Кауштинцы из отряда ринулись навстречу. Начались радостные крики, объятия, торопливые бестолковые расспросы.
В этот миг Зализа позавидовал своим иноземцам лютой завистью – ибо самого его никто, кроме жены да матери, так никто никогда не встречал. Дворня уважала, может и любила, как слуга господина. Друзья встречам завсегда радовались – но солидно, без щенячьего откровенного восторга. А здесь – даже боярыня Юля, позабыв про своего Варлама, без оглядки кинулась в общую толпу.