Царственный паяц

Северянин Игорь Васильевич

Северянин ходит новыми путями.

Было бы грубейшей ошибкой принимать поэзию Северянина и то течение, к

которому он примкнул, за подновленное декадентство девяностых годов. Оба течения

взаимно противоположны, как по устремлениям своим, так и по происхождению.

Каждый декадент, какого бы толка он ни был прежде всего утонченником ради

утонченности, он хотел бы быть «поэтом для немногих»; до толпы, ее вкусов никакого

дела ему не было; об общедоступности

он не заботился, считал ее не только излишней,

но и прямо нежелательной. Игорь Северянин в своих стремлениях наполовину

публицистичен. Он пишет непременно для многих, он хотел бы быть общедоступным и

общеобязательным, — поэтом для всех: «Я покорил литературу», «Я повсеградно

оэкранен...» Но при этом он не желает поступаться своими вкусами, своей (хотя бы и

мнимой) утонченностью. «Я сливочного не имею, фисташковое все распродал...»

Отсюда его задача: быть изысканно-лубочным, художественно плакатным — «Пора

популярить изыски, утончиться вкусам народа».

Мы не верим Игорю Северянину, когда он говорит: «Для нас Державиным стал

Пушкин», не верим не только в том смысле, что считаем это объективно-неверным, но

не верим и в субъективную правду его слов. Насколько еще не изжит Пушкин для

самого Северянина, видно хотя бы из того, что через одну страничку после столь

решительного заявления он пишет невольную пародию на пушкинские стихи:

Да, я влюблен в свой стих державный,

В свой стих изысканно-простой,

И льется он волною плавной В пустыне чахлой и пустой.

Не иначе обстоит у него дело и с модернизмом. Далеко не все богатство форм,

накопленное за последние два десятилетия, использовано молодым новатором. О таких

его нововведениях, как «орозенная язва» и «ядосмех», едва ли нужно говорить

серьезно. Сколько бы ни твердил он Валерию Брюсову, что он ему «некий равный

государь» и отнюдь не «ученик», мы все уже останемся при том мнении, что он пока

именно только ученик знаменитого мастера, и ученик довольно робкий, хотя и

заносчивый. Если у него «ассонансы точно сабли руб- пули рифму», то сделали они

это, по собственному его признанию, «сгоряча». Так же, очевидно, сгоряча заявляет он,

что «теперь повсюду Дирижабли летят». Заявление это, помимо того, что несколько

преувеличено, вдобавок имеет слишком очевидную марку: «made in Italia». Едва ли

обрадуют чей-нибудь слух такие ассонансы, как «горло» и «перлы» («перлы?»), едва ли

даже самые просвещенные гастрономы найдут вкус в «мороженом из сирени». Не

очень новы и утонченны

ЗЯ1

самые переживания

Северянина. «Шампанское в лилию», «герцогиня- Дель-Аква-

Тор» и т. п.
– все это дерзания и прозрения многообещающего гимназиста. Не в них

сущность поэзии Северянина и не на них основано право его на внимание критики.

С внешней стороны есть общее между итальянским футуризмом и

псевдофутуризмом Игоря Северянина: в обоих настоящее, современное заявляет свое

право на эстетическое признание. Но и прошлое и настоящее Италии и России глубоко

различны. Прошлое - великое и славное прошлое - есть реальный и крупный фактор в

жизни современных итальянцев; оно так же заполняет, и украшая и загромождая, их

жизнь, и государственную, и общественную, и частную, и эстетическую, как заполняют

молчаливые дворцы с опустелыми окнами тесные улицы их городов. Современный

209

итальянец, отвоевывая себе место в жизни и в искусстве, просит потесниться своих

славных предков, — римлян, флорентинцев, венецианцев и других. У нас немыслим

подобный конфликт. Нас угнетает не величие и богатство нашего исторического

наследства, но то, что оно у нас отнято. Наше право на настоящее обусловлено нашими

правами наследования, - наследования того, еще сравнительно небольшого богатства,

которое все же было накоплено в течение нашей истории. Для того чтобы стать

господами настоящего и творцами будущего в своей стране, или же потому, что мы ими

уже становимся, и мы ими будем, — мы должны овладеть наследием прошлого,

культурным достоянием духовных отцов наших. Но кто же это «мы», и где наше

наследство?

Мы — это все: таков лозунг нашего времени. Наше наследие — все, что было

завоевано на полях Полтавы и под стенами Измаила; все, что было создано в тиши

монастырских келий, в уюте дворянских усадеб и в наемной комнате одинокого

мыслителя; все, что было накоплено в музеях, библиотеках, галереях; все, что было

выстрадано «в глубине сибирских руд», в казематах Шлиссельбурга, в ледяных

пустынях севера, — все это наше наследие. Все то, что было в прошлом достоянием

отдельных групп, лиц, сословий или кружков, - все это должно стать в наши дни

достоянием всеобщим, всенародным: «на улицу, специи кухонь!».

Таков лозунг. Как и всякий лозунг, он имеет значение лишь символическое или, как

у нас говорят, принципиальное. Живым носителем этого лозунга, его воплощением

является у нас тот, крайне неопределенный в своих границах и в своем обличии, класс,