Царственный паяц
Шрифт:
проступает у него желание быть «изысканно-простым»; и мы охотно верим молодому
поэту, когда, распростившись с шумихой своего футуризма, он говорит нам, что душа
его «влечется в примитив». Спускаясь в «застенчивые долы», он идет верным путем, и
если он сумеет пройти этот путь до конца, он вернется к нам настоящим поэтом нового
времени.
Владимир Шмидт
РУССКАЯ ХАНДРА
Стихотворения
молодой поэт издавал свои тоненькие книжечки (кажется, около 30), считая себя главой
«эго-футуристов», — с трогательными объявлениями на задней стороне коричневых
обложек, что интервьюеров он принимает в такие-то дни и часы, знакомых дам — в
такие-то, молодых поэтов, приходящих за советом, в такие-то. Если верить этим
объявлениям, то он был уже широко известен кому-то до этого года, и только теперь
Федор Сологуб представляет его всем русским читателям, написав предисловие к его
избранным стихам и, надо думать, приняв близкое участие в составлении сборника: по
211
крайней мере, название его, кажется, вызвано предисловием, а не обратно. Сологуб
говорит в этих нескольких вступительных словах, что он любит стихи молодого поэта,
как «грозу в начале мая». «Люблю грозу в начале мая... Люблю стихи Игоря
Северянина. Я люблю их за их легкое, улыбчивое, вдохновенное происхождение.
Люблю их потому, что они рождены в недрах дерзающей, пламенной волей упоенной
души поэта... Стихи его такие капризные, легкие, сверкающие и звенящие...»
Можно не продолжать — смысл ясен: Сологуб открыл поэта «легкого и
сверкающего». Тот, кого истомила самая тягостная из всех скук, какие когда-либо в
нашей литературе снились, кто создал для русского общества — рядом с вдохновенным
культом смерти — злое издевательство над его пошлостью — Передонова,
приветствует в новом поэте «грозу в начале мая». Он не обращает внимания на
«неверности с правилами пиитики», - «раздражающими и дразнящими», они ему
«нравятся», — и он объяснил почему.
Так смертельно заскучала душа современности, так ждет «раскатов первого
весеннего грома».
Дождалась ли? Гроза ли это?
Сам о себе молодой поэт думает, с одной стороны, очень высокомерно, с другой —
очень скромно. С одной — он называет себя «гением Игорем Северянином», —
«северным бардом», открывающим новые пути и, конечно, не признанным людьми
посредственными, его не понимающими, с другой — он думает, что он только один из
многих, предвещающих грядущего и близкого великого поэта,
былого в одалисок, — в своих любовниц претворит и, опьянен своим гаремом, сойдет с
бездушного ума». Это и есть исповедание самого Игоря Северянина, — он ставит себе
в заслугу, что он не признает «бездушных книг», «несносной поступи бездушных
мыслей», «рассудочно- г° льда», «рассчета лабораторий». Он «спрятал в грудь солнце»,
он «парит в лазоревом просторе со свитой солнечных лучей...» Отсюда
и его стиль — невыдержанный, действительно капризный, по большей части
необыкновенно легкий. Главный его каприз — неологизмы, недаром он называет себя
потомком Карамзина. Эта родословная — очень поучительная вообще, но в отношении
неологизмов она может быть и лестной и нелестной: неологизмы древнего
сентименталиста не отличались особенной выдумкой, но зато они стремились к
русификации противного словаря — еще елисаветинского происхождения щеголя,
французивших в русской речи самым безвкусным образом. Каприз «потомка
Карамзина» выражается, к сожалению, в стремлении фран- цузить там, где давно уже
привыкли говорить по-русски, а иногда и в смешении французского с нижегородским.
Новые же его слова с русскими корнями составлены по двум-трем шаблонам, заранее
взятым, поэтому пестрят однообразно и надуманно. Свои стихи он называет
«поэзами», «миньонетами», «героизами», «ассо-сонетами», «интуит- тами» и пр.
Через два обыкновенных слова на третье — прибегает к таким выражениям:
«Лимонно-листный лес драприт стволы», «овесененный ребенок», «комната утрела»,
«было майно», «мечты отропили сердце», «упоенно юниться», «весна бравурит»,
«популярить изыски», «огим- нить эксцесс в вирелэ», «ножки надо окалошить», «он
готов осупру- житься», «мечты сюрпризэрки истомленно лунятся», «женоклуб» и т. п.
И все это заключено в стихи — звонкие и поющие, но не новым, воздушным,
прозрачно беззаботным пением, а той особенной звонкостью, которая слышит сама
себя, сознает себя; не подобной «птичке беззаботной», а очень сознательно
слагающейся в созвучия, с рассчитанным подъемом и паденьем гласных, намеренным
соединением согласных, соблазнительными ассонансами и другими словесными
соблазнами, которые усиленно развивались у нас под влиянием стихотворческой
виртуозности Бальмонта. Я не хочу сказать, что Игорь Северянин рассудочнее многих,
212
но он рассудочен, как и все; в нем нет той непосредственной свежести, которую хочет