Целомудрие
Шрифт:
— Так ты в самом деле не видел ни разу?
— Чего не видел?
— Ну того, что такое девчонка, чем разнится?
Отступает Павлик.
— Нет, я не видел, — говорит он тихо и опускаёт ресницы. — Я ничего этого еще не знаю, Брыкин! Правда, летом раз я видел девочку на канаве, она была голая, потому что купалась… — Доверчиво он берет за руку Брыкина, приближает лицо. — Но я совсем ничего не знаю.
— А не знаешь — оттого и мучаешься… — убежденно-мерно падают в самую глубь Павлика слова Брыкина.
Павлик всматривается: нет, он не издевается, не смеется; он говорит дружелюбно, как это
— Все, которые не видели, спервоначала этак мучаются, а узнают — и все как рукой.
— И будет лучше?
— Еще бы не было лучше знать! Сразу делается хорошо.
— А как же узнать это?
Несколько секунд Брыкин смотрит на Павлика молча, как бы взвешивая, можно ли ему сказать. Но лицо Павла исписано трогательной, беспомощной грустью, он не выдаст, не подведет. Брыкин кладет ему руку на плечо.
— Приходи сегодня после чая во двор, к сеновалу, там узнаешь все.
Сердце Павлика овевается страхом. Опять сеновал; вот оно где все узнается. В деревне он уже узнал кое-что на сеновале, а вот, оказывается, еще есть сеновал и в городе. Все дела узнаются, как видно, на сеновалах. Если бы мог тогда выразиться по-ученому Павлик, он сказал бы, что сеновал есть первая лаборатория знания для подростка, — вот где узнавали дети реальную жизнь.
— А что же это будет там, на сеновале? — спрашивает он.
— Придешь — узнаешь! — уклончиво отвечает Брыкин.
— Нет, я все-таки, Брыкин, хочу узнать сейчас! — Он так настойчив, что «учитель» снова всматривается в лицо Павлика.
— На сеновале в шесть будет девчонка Глашка.
От удивления Павлик сначала онемел. Глашка. Ведь эта Глашка была у дяди Евгения в деревне. Неужели она самая и здесь? Сознание несообразности этого еще не западает в ошарашенную голову. Глашка! Вот она куда попала от дяди Евгения, на пансионский сеновал, к эконому-дьякону. Непременно надо будет ее повидать.
— Приходи в шесть, приноси две копейки, увидишь.
Упершись руками в бока, раскатываясь на паркете, как на коньках, уносится Брыкин. И вовремя: в дверях показывается красноносый дядька.
— Помирились, что ли? — спрашивает он рассеянно, набивая трубку. — Поладили?
И жутко проносится ответ маленького:
— Помирились, поладили.
В шесть часов на задах пансиона, в углу у погреба, в дверях сеновала, собирается компания: два шестиклассника, Митрохин, один из третьего класса, Климов, мальчик чистенький и лукавый, сынок казначея. На ногах гнущихся, словно подклеенными на резинку ступнями, пробирается в лабораторию за добычей знания и Павлик. Лицо его бледно, губы закушены, руки спрятаны в карманах; с опаской оглядывается он по сторонам: хоть и заняты своими делами воспитатель и дядьки, но идет он за опасным знанием, на опасную науку: коли узнают наставники — несдобровать.
Не может, однако, вернуться Павел. Докатило, наконец, до самого сердца; до горла наплыло с разных сторон, разными порциями, собираемыми отовсюду, — не вздохнуть, пока не освободишься.
У дверей сеновала, точно директор цирка, торжественно распоряжается Брыкин. В руках его портмонетик; он честный
«Увидал бы дядя Евгений, — рассердился!» — нелепо взбалтывается в> голове Павлика. Странно, голова его оледенела, но к вискам прилипли, точно смоченные водою, курчавые волосики. Поминутно он дотрагивается до висков платочком: платок влажный, мозг работает лихорадочно; где-то в левой стороне груди точно ледяной комочек постукивает о тонкую корочку: тук-тук!
— Осторожнее, дьяволы! — прерывисто шепчет Брыкин и заглядывает в открытый портмонетик. — Ты сколько положил, Климов? Ты, Митрохин? Две копейки, да?
Теперь Павлик видит, что, помимо всего, Брыкина интересует и сама антреприза: ведь это так — интересно собирать по копеечкам на просветительное дело.
— Кто копейку — только смотреть! Ты, Ленев, сколько?
— К… копе… ечку! — жалобным осекшимся голосом бормочет Павлик.
— Проходи! Осторожно только: всего минуту — и марш.
Упираясь взглядом в розовый сытенький затылок Климова, входит в сарай Павел. В голове его пусто, невесомо, в руках покалывает, ледяной комочек замер в груди и не дышит.
Он смотрит: на охапке сена странно сидит девочка лет тринадцати, бледненькая, с серой косичкой, с тонкими и почему-то очень белыми ногами. Так это не та Глашка! Это другая! — угрюмо и пусто встряхивается в опустевшем сознанье. — Ведь сколько лет прошло!.. Но отчего у нее ноги такие белые?» Всматривается Павел: перед ним деловито склоняет голову слегка нагнувшись, нарядненький Климов. Что же, значит, надо пригнуться и ему, Павлику? Пригибается, ничего не видя, в голове только стоит: «Не та Глашка, не та: дядя Евгений не будет сердиться»… Странно блестят эти желтенькие, словно обиженные или голодные девочкины глазочки. Странно поблескивает что-то белое. «Скорее, скорее!» — шепчут испуганно розовые невинные губки.
Ничего не увидев, ничего не поняв, выходит Павлик из сеновала.
— Ну что, увидел? — деловито спрашивает Брыкин.
— Увидел.
— Теперь, наконец, узнал и ты?
Павлик все идет на резиновых подошвах, прикладывая к голове платочек.
— А ты уплатил?
— Уплатил.
— Теперь тебе сразу будет легче, увидишь.
— Да, легче, — говорит Павлик.
Идет дальше. Под чахлыми казенными акациями покуривают приготовишки, пряча найденные цигарки в картузы. «Странно, в самом деле легче!» — думает Павлик. Ведь раньше он бы ударил Брыкина, как некогда Пашку, ревел бы, бился, пожалуй, упал бы в обморок… А теперь все равно. Пусто, гладко, душа и сердце словно вынуты, в глазах только реют желтенькие, как свечечки, глазочки и розовые губы, шепнувшие: «Скорее!»
«Она, наверное, еще бедная! — думает Павлик и жалко улыбается. И опять заносится в опустевшую коробочку, что вот, наконец, сподобился, увидел. — Я был не… Я вовсе… я не был таким…»
«И вот стал!» — говорит кто-то медным голосом внутри него, и холод бежит по позвонкам спины, по рукам, по бедрам, шевелятся на голове волосы. «Я был — и стал», — повторяет себе Павел и горбится и неслышно входит в пансион. Медный голос все трепещет на сердце. «Неужели это колокольчик на занятия?» — «Уже научился., выучил — теперь кончено все».