Цена металла
Шрифт:
— Тогда пусть мы теперь просто... сидим.
Она не возражала. И в этой договорённости без договора была самая честная близость.
Солнце клонилось к горизонту, и тень от деревьев на том берегу удлинялась, как будто сама природа хотела спрятать этих двоих под своим плечом. В реке отражался свет, но не белый, а тёплый, приглушённый, как дыхание после долгого плача. Они сидели рядом, не двигаясь. И оттого были ближе, чем если бы касались.
Люк говорил медленно. Только когда тишина становилась слишком
— Знаешь, я боялся не смерти. Я боялся дожить — и остаться тем, кто приказывает.
Серафина тихо рассмеялась. Но не насмешливо.
— А я боялась, что стану похожа на тех, кого бинтовала. На тех, кто думал, что их боль — важнее чужой.
Они молчали дальше. Не из вины. Из уважения к словам, которые ещё не созрели.
Серафина склонила голову набок, глядя на Люка. В её взгляде не было запроса. Только факт:
— Ты устал.
Он кивнул.
— Ты тоже. Мы все. Но ты — больше.
— Почему?
— Потому что ты не носишь бронежилет. Ты носишь чужие крики. Их не снимешь, когда заходишь в дом.
Она опустила взгляд.
— Иногда мне кажется, что внутри меня лежат все те, кого я не спасла. Я не чувствую себя живой, я чувствую себя местом хранения последнего выдоха.
Он потянулся и взял её за ладонь. Почти случайно. Но не отпустил.
— А я тебя чувствую. Здесь. Сейчас. Живой.
Она не отняла руку.
— Это не то, чего я боялась, — прошептала она.
— А чего?
Она посмотрела на него — и не ответила. Потому что страх давно был заменён другим.
Тихим согласием. Глубже, чем поцелуй. Надежнее, чем клятва.
Ночь спускалась. Лёгкая. Без холода. И без тревоги. Они не уходили. Потому что впервые не нужно было идти куда-то, чтобы быть собой.
Когда темнота перестала быть границей, а стала покровом, Люк и Серафина уже не разделяли, где заканчивается вечер и начинается ночь. Где их тени — а где уже одна тень на двоих.
Они всё ещё сидели у воды. Но ближе. Не по сантиметру. А по дыханию. Он повернулся к ней. Медленно. Без жеста. Без решимости. Только с тем внутренним тяготением, которое возникает между людьми, пережившими обрушение мира.
— Я не умею говорить о таких вещах, — произнёс он.
Она не дала ему продолжить.
— И не надо. Я не хочу речи. Я хочу быть. С тобой. Без смысла. Без миссии.
Он протянул руку. Она положила свою. Их пальцы сплелись. Они не целовались. Они не срывали с себя одежду. Они сидели — потом легли, прямо на землю, на остывшую пыль. Смотрели в небо. Иногда — в глаза. Иногда — просто в сторону. Но всегда — вместе.
Он провёл пальцами по её волосам. Она — по его шраму на ключице. Он ничего не спросил. Она — ничего не объяснила. Потому что в эту ночь всё, что было раньше, не требовало защиты.
Где-то вдали прозвучал лай. Кто-то бросил ведро. Кто-то, быть может, ждал их
Но они не шли. Они позволили себе быть. Впервые — не для других. Впервые — без оправдания.
И когда рассвело — небо не стало ярким. Оно стало тёплым. А вода всё так же текла. Но теперь — через их тишину.
Отец Гатти вошёл в церковь ещё затемно, когда рассвет только-только начинал пробиваться через узкие, давно немытые окна. Старый деревянный пол под его шагами скрипел — не громко, не резко, а осторожно, словно подсказывая, что слишком резкий звук может разбудить не прихожан, а память. Он не зажигал свечей. Не открывал молитвенника. Он просто встал перед алтарём и закрыл глаза.
Пахло холодом, воском и пылью. Пахло временем.
Гатти стоял так несколько минут. Руки сложены вместе — не как при молитве, а как при прощании. Потом, медленно, опустился на колени. Не для покаяния. Так было легче говорить с Ним — тем, кто всегда молчал, но кого он так долго просил услышать. И произнёс молитву:
— Господи…
Я никогда не просил тебя о победе.
Никогда не молился о славе или правоте.
Я просил тебя только о том, чтобы кто-то из нас остался человеком.
Хоть кто-то.
Хоть один.
Ты видел: они стреляли, убивали, умирали.
И те, кто стоял со мной, делали это тоже.
Потому что нельзя быть чистым в грязной воде.
Но теперь мы стоим среди руин, и не знаем, как жить дальше.
Не знаем, как прощать. И можно ли простить вообще.
Господи… Если ты всё ещё здесь — если ты всё ещё слушаешь —
Помоги нам не носить смерть дальше.
Помоги нам не ненавидеть тех, кто выжил.
Дай нам силу вспомнить, но не убить.
Дай нам мудрость понять, но не осудить навечно.
И пусть наши дети больше никогда не учатся жить, глядя через прицел.
Пусть они не узнают запах пороха раньше, чем запах хлеба.
Пусть их глаза видят не солдат, а людей.
Пусть их руки строят дома, а не могилы.
И если ты можешь, если это тебе подвластно…
Прости нас.
Не за то, что мы сделали.
А за то, что мы могли, но так и не сумели сделать вовремя.
Прости нас за тишину, когда надо было кричать.
За крики, когда надо было молчать.
И если ты ещё не оставил нас совсем,
Пусть твоя тишина станет для нас ответом,
Что жизнь — это то, что должно продолжаться,
Даже если нет прощения.
Даже если нет спасения.
Просто, потому что иначе — зачем всё это было?
Голос стих. Гатти остался стоять на коленях, не ждал знака, не ждал ответа. Он знал: небо не говорит в ответ на молитвы. Оно просто слушает. Этого было достаточно.
А за окном поднимался рассвет, и первый луч солнца лёг на алтарь.