Цена металла

Швырёв Александр

— Ты молчишь, — сказала она. Тихо. Почти укор.

— Я не знаю, как говорить, когда меня слушают.

— Ты всегда молчал, когда врал. А сейчас — ты просто боишься.

Коумба положил руку на плечо сына. Она была тяжёлой, как камень, которым кладут начало фундамента.

— Ты не обязан быть великим. Ты обязан быть честным до конца.

— Я не знаю, кем я стал, — прошептал Жоэль.

— Ты стал тем, кого боишься разочаровать, — ответил отец.

Они сидели втроём. Скамья под ними трещала. Над головой летали птицы, уже знавшие,

что город снова их.

— Не сжигай себя, сын, — сказала Мари. — Твоё имя нам уже не вернуть, если ты его дашь толпе.

Он кивнул. Но не ответил. Потому что в этот момент он понял: самое трудное — не подняться. А остаться на месте, не сойти с ума от собственного веса.

Вечером, когда город начал отпускать напряжение дня и возвращаться к своей новой привычке — тишине без гнева, Жоэль пришёл туда, где его ждали. Не как президента, как человека, которому нужно с кем-то говорить, потому что иначе начнёшь говорить сам с собой — и это страшнее, чем любой оппонент.

Внутренний двор старой школы, где теперь жили архивы и выцветшие карты, стал местом неофициальных встреч. Люк сидел на бетонной плите, что раньше была пьедесталом для флага. Отец Антонио — на перевёрнутой бочке из-под топлива. Между ними — чайник, дымящийся от травяного настоя. Сахара не было. И никто не жаловался.

Жоэль сел молча. Никто не предложил ему почётного места. Он этого и не ждал.

— Всё прошло, — сказал Люк, не глядя.

— Не для меня, — ответил Жоэль. — У меня всё только начинается. И я не знаю, с какой стороны к этому подступиться.

Они помолчали.

— Я думал, что будет радость, — добавил он. — Или хотя бы ощущение, что теперь легче. А стало… как будто я каждый день должен доказывать, что не вру. Даже себе.

Антонио вздохнул. Медленно. Как делают только старые люди и священники.

— Это и есть признак честного правителя. Ты боишься не потерять власть. Ты боишься, что она сожрёт тебя раньше, чем ты успеешь понять, зачем её принял.

— Я не принял её, — сказал Жоэль. — Мне её вручили, как камень, который никто не хотел нести.

Люк отпил чай. Без звука. Потом произнёс:

— Я тоже мог взять. Мне предлагали. С бумагой, с подписью, с гербами. Я отказался.

— А если я ошибусь?

— Ошибёшься, — отозвался Гатти. — Не раз. Но если будешь помнить, что никто не родился с правом давать приказы — значит, не сделаешь из ошибки привычку.

Жоэль смотрел в тёмное небо. Там не было звёзд. Город ещё держал их пеплом.

— Отец приехал. Мама тоже. Молчат. Смотрят. Даже не спрашивают. Я сижу перед ними как мальчик, разбивший миску. Они меня не упрекают. Это — самое страшное.

— Значит, они верят, — сказал Люк. — А вера без слов — самая тяжёлая.

Антонио встал. Кряхтя. Протянул руку Жоэлю.

— Приди в церковь утром. Не для молитвы. Для тишины. Там ты поймёшь, где закончился ты — и где начался народ.

Жоэль сжал руку. Сильно.

И никто не сказал: «Ты справишься». Потому

что это — не говорят. Просто остаются рядом.

Серафина находилась в том же месте, где провела последние дни — во временном медпункте на втором этаже старого лицея, чьи стены ещё хранили запах карболки и пепла. Она сидела у раскрытого окна, босиком, со стетоскопом на шее, и перебирала бинты, стараясь не слышать голосов с улицы, где шумели, спорили, обсуждали, голосовали, спорили снова.

Жоэль зашёл без стука. Он знал, как открывается эта дверь. Он знал, где скрипит половица. Он знал, как дышит сестра, когда устала, но не может остановиться.

— Тебе нужно отдыхать, — сказал он.

— Тебе — тоже, — ответила она, не поворачиваясь. — Но ты почему-то президент. А я всего лишь сестра.

— Они все говорят: ты справишься. Но я думаю: а если нет? Если я… не тот?

Она посмотрела на него. Внимательно. Как умеют смотреть только близкие — без оценки, но с полным знанием всех твоих граней.

— Ты не «тот», — сказала она. — Ты — наш. Ты не делал ничего ради славы. А теперь должен делать что-то — ради людей. Это страшно. Но у тебя есть то, чего у многих не было. Мы знаем — ты не убежишь.

— А если я сломаюсь?

— Тогда мы будем рядом, чтобы собрать тебя. По частям. Но не дать тебе стать тем, кем мы боялись стать сами.

Он вздохнул. Потёр лоб.

— Мне страшно. Потому что я не знаю, где заканчивается Жоэль — и начинается «глава государства».

Серафина встала. Подошла. Легко, по-семейному хлопнула его по затылку, как делала в детстве, когда он хмурился над разбитым коленом и думал, что умрёт.

— Ты всегда был слишком серьёзным. Даже в пятнадцать. Помнишь, как ты отчитывал нас, что мы не залили яму водой перед костром?

— Она могла загореться…

— Вот именно. Ты не изменился. Ты не хочешь, чтобы снова загорелась. Поэтому тебе и верят. Даже те, кто тебя не знает.

Он улыбнулся. Впервые за день. И, может быть, за всю неделю.

— Спасибо, — тихо сказал он. — Не за совет. За то, что ты всё ещё говоришь со мной, как раньше.

— Я всегда буду твоей сестрой. И ты — всегда мой брат. Даже если однажды ты станешь старым и занудным. А я — врачом, который тебе не даст умереть от давления.

Они оба засмеялись. По-настоящему.

Улица, которую ещё месяц назад называли «через кровь», постепенно снова начала звучать — не от выстрелов, не от криков, а от шагов. Люди ходили по ней не быстрее и не медленнее, чем раньше. Просто — не оборачиваясь. Страх всё ещё жил где-то в глубине, но уже не диктовал маршруты.

Названия улиц вернулись не на табличках — их рисовали дети. Один мальчик, босоногий, с мелом, нашёл кусок стены и вывел: «Республика». Почерк — неровный, линия — дрожащая. Но он переписывал трижды, пока не получилось, и в этом было всё: он не знал, что значит это слово, но знал, что его нельзя забыть.