Цепи его души

Эльденберт Марина

Нельзя позволить этому случиться.

Особенно теперь, когда рядом с ним она.

В такие минуты он предпочитал находиться не здесь, в сыром ледяном подполе, возвращающем трезвость ума. Там, где можно разрушать, не причиняя вреда никому, кроме себя.

Сегодня обошлось, но что будет завтра?

Что случится завтра, если он еще раз позволит себе окунуться в такую светлую, отчаянную, яркую нежность этой девочки?

Оттолкнувшись от стены, пошатнулся и направился к прикрытому тканью мольберту. Сбросил ее, отшвырнул в сторону и задохнулся от обрушившихся на него

чувств.

Шарлотта.

Обнаженная.

В оплетающих тело веревках, но все равно удивительно светлая.

Он смотрел на картину, смотрел на нее до тех пор, пока вместо чувств не осталась одна ледяная пустота, с которой он давно стал на «ты». Только после этого опустился на стул, потянулся к палитре и принялся смешивать краски. Банка с водой, которая всегда здесь стояла (на всякий случай), подчиняясь магии проскрежетала по полу, расплескав половину содержимого.

Закончить оставалось всего-ничего, и сделать это стоило сейчас.

Прямо сейчас убедиться в том, что Шарлотте в его лице больше ничего не угрожает, что он сможет смотреть на нее и держать себя в руках.

Что он никогда не позволит собственной тьме коснуться ее.

Вынырнув из воспоминаний, отодвинул портьеру. Она шла вместе с Сюин к экипажу, который просила вызвать. Шла, расправив плечи и вскинув голову, считая, что ему нет никакого дела до того, что между ними произошло. Вряд ли она понимала, что происходящее между ними сейчас — большее из того, что он может себе позволить.

Себе.

Ей.

Им двоим.

Нет, он никогда ее не отпустит. Пусть даже никогда не сможет ей дать больше того, что есть.

Отец называл его ничтожеством, но он ошибался.

Не ничтожество.

Чудовище.

Вот что он такое.

И этого не изменить никому.

Глава 9

Шарлотта

— Не представляю, каким нужно быть идиотом, чтобы такое написать, — Джон отшвырнул газету в сторону, а Ричард тактично кашлянул. Молодой человек взглянул на меня и слегка покраснел. — Прости, Шарлотта.

В нашей художественной мастерской мы еще вчера договорились называть друг друга по именам, и, признаться честно, это мне нравилось. Никаких тебе официальных «мисс Руа», «мистер Фард» и «мистер Рэнгхольм», никаких отстраненных взглядов, каменных лиц и напускной вежливости, за которой непонятно что скрывается. Все просто и легко.

Если бы все было так просто и легко.

— Ничего страшного, — я махнула рукой и тыльной стороной запястья заправила выбившуюся из прически прядь за ухо. — Что там написали-то?

Джон скривился.

— Очередное дерь… Прости, Шарлотта.

Ричард расхохотался.

— Джонни у нас известный сквернослов, но кажется, ему придется справляться с этой вредной привычкой. Иначе весь день будет повторять как заведенный: «Прости, Шарлотта».

Джон ткнул его локтем в бок: точнее, попытался, потому что Ричард увернулся и, хохоча, направился к разложенному

на полу эскизу. Темноволосые, невысокие и коренастые, они были чем-то неуловимо похожи. Возможно, из-за того что слишком долго работали вместе, переняли друг у друга повадки, жесты и даже отчасти мимику. Если не присматриваться, мужчин можно было бы принять за братьев. Ричард старший, а Джон младший.

Улыбнулась собственным мыслям, подняла валяющуюся на полу газету и развернула. Впрочем, долго на моем лице улыбка не продержалась, померкла, стоило увидеть заголовок.

«Скандальная труппа, поджав хвост, бежала из Лигенбурга»

Пусть я и знала, что ничего хорошего там уже не увижу, все равно зачем-то продолжала читать.

«На прошлых выходных случился грандиозный конфуз: спектакль «Лацианские страсти», который давала приезжая труппа, был встречен энгерийцами очень и очень холодно. Неудивительно, ведь тема, которая в нем поднимается, в любом приличном обществе достойна осуждения и порицания.

В этой бесстыдной пьеске рассказывается о гулящей женщине, которая мало того, что согласилась стать содержанкой, так впоследствии еще и изменяла мужчине, вынужденному взять на себя бремя заботы о ней. Разумеется, оправдывать подобное поведение со стороны мужчины было бы с нашей стороны ханжеством…»

С губ сорвался смешок. Я подавила желание отшвырнуть газету, как это только что сделал Джон: ханжеством в этой статье была пропитана каждая строчка. Тем не менее из какого-то чистого упрямства я продолжала это читать.

«Достойным финалом для такой мерзости стало бы раскаяние или гибель распутницы, чей образ жизни порочит каждую достойную женщину, вынужденную смотреть этот ужасный фарс…»

Да, вне всяких сомнений каждую достойную женщину в зрительном зале просто гвоздиками к креслу приколотили, ну или малярным клеем приклеили. Другого объяснения, почему они просидели до конца спектакля, я найти не могла.

«Разумеется, весь высший свет и прочие зрители были шокированы подобным, поэтому аплодисментов горе-актеры не дождались. Единственную попытавшуюся встретить этот позор овациями быстро вывели из залы, чтобы избежать позора».

Отшвырнуть, говорите?

Теперь мне захотелось разорвать эту газету на мелкие клочки и затолкать написавшему это журналисту в… В то место, на котором он сидел, когда сочинял эту пафосную мерзость.

— Шарлотта, у тебя выражение лица какое-то кровожадное, — заметил Ричард, который дорабатывал верхнюю часть фасада.

— А я говорил: не читай, — хмыкнул Джон, растушевывая оконную раму.

Еще немного, и я начну выражаться не хуже него, поэтому глубоко вздохнула и мило улыбнулась.