Цепи его души
Шрифт:
Схватилась за перила так яростно, что края впились в ладони.
В ту же минуту до меня донесся голос Камиллы:
— Шарлотта, мы можем поговорить?
Глава 5
— Что вам нужно?
Да, возможно это прозвучало грубо, но я устала быть воспитанной. Устала быть милой с людьми, которые врываются в мою жизнь, делают с ней все, что им заблагорассудится, а потом с улыбкой на губах спрашивают: «Мы можем поговорить»?
Нет,
Улыбка сбегает с ее губ, и вот это мне нравится гораздо больше.
По крайней мере, это уже честно, а не как минуту назад.
На ней снова другое платье (интересно, сколько их у нее?), сейчас Камилла стоит так близко, что холодный аромат ее духов вплетается в образ, навевая странную ассоциацию.
Ледяная роза.
Да, пожалуй, точнее и не скажешь.
Я представляю эту картину еще более отчетливо, чем увиденную в парке: женщину в серебристо-голубом платье, меняющем цвет ее глаз почти до неузнаваемости, оттеняющем теплый шелк волос невидимым инеем. Ледяная роза в ее руках плачет каплями, а сама она улыбается, лишь сильнее сжимая ладонь на вонзающихся в кожу обжигающе холодных наростах шипов. Меня ударяет этими чувствами, как несколькими минутами ранее несбывшейся мечтой о семье.
Только сейчас это чужие чувства.
Всевидящий!
Откуда это во мне?
Образ настолько яркий, что я пытаюсь вытряхнуть его из сознания, но ничего не получается. Это удерживает меня на месте, не позволяет развернуться спиной, и это же позволяет Камилле произнести:
— Я уже сказала, Шарлотта. Просто поговорить.
Просто поговорить?
— У меня есть десять минут, — зачем-то говорю я.
Сама не знаю, зачем.
— Потом я хочу подняться к себе и отдохнуть.
— Боюсь, десяти минут нам не хватит, — она пытается улыбнуться. Снова. Но, видимо, понимает, что это не самый лучший вариант вызвать меня на разговор, и перестает улыбаться. Теперь уже окончательно. Совсем. Сейчас в ее глазах нет ни капли тепла, только сосредоточенность. — Но я постараюсь. Как ты смотришь на то, чтобы пройти в гостиную?
— Я попрошу не обращаться ко мне столь фамильярно. Мы с вами не настолько близки, мадам де Кри…
— Жаме. Де Кри — фамилия моего мужа, а я не очень люблю о нем вспоминать.
Если Камилла могла сделать что-то более ошеломляющее, чем ее приезд сюда, она только что это сделала.
Камилла замужем?!
— Пойдем в гостиную, Шар… Пойдемте, мисс Руа, — поправляется она и кивает в сторону уходящего под лестницу коридора.
В гостиной Эрика в Дэрнсе мне бывать еще не доводилось, и в отличие от гостиной де Мортенов она гораздо более светлая. Что (лично для меня) удивительно, но я все равно рассматриваю ее с интересом. Светло-серое оживляется серебром и вставками орехового дерева на стенах, перетекающими в высоту под потолком. Им соответствует позолота рамы картины, на которой изображена бальная зала, и множество пар кружатся в танце. В остальном интерьер довольно прохладный: от обивки мебели до столика, где застыла полупрозрачная ваза. Ваза интересна тем, что в ней живые цветы.
Белые розы.
Судя по едва раскрывшимся бутонам, появились они здесь недавно, и мне очень интересно,
Не хочу об этом думать.
И еще больше не хочу думать о том, что за странные отношения их связывают, если она замужем и не любит вспоминать о своем муже.
Камилла не садится, предлагая мне выбрать место, и я выбираю кресло.
Она опускается на диван, расправляет юбки и произносит:
— Жаме — моя девичья фамилия, мисс Руа. Меня выдали замуж в пятнадцать лет. За человека, достаточно обеспеченного и знатного для того, чтобы закрыть глаза на некоторые его недостатки.
— Вы всерьез считаете, что это мне интересно?
Если я сегодня перейду все допустимые границы грубости, я это переживу. Точно как-нибудь переживу, в отличие от желания Камиллы напроситься ко мне в подруги.
— Я считаю, что вам интересен Пауль. Или Эрик, как мы обе знаем, — произносит она. — Поэтому мы сейчас здесь. Поверьте, я не имею ни малейшего удовольствия от разговора с вами, точно так же, как и вы.
— Чудесно, — говорю я. — Но я решительно не понимаю, каким образом связаны Эрик и ваш муж.
— Мой муж — граф, к слову сказать, родство с которым стало для моей семьи пропуском ко двору, обладал множеством недостатков, которые принято мужчинам прощать. Одним из них являлась склонность к причинению боли.
Да, это многое объясняет.
— В свою первую брачную ночь я познакомилась не с супружескими объятиями, а с плетью и кандалами в подвале мужа. Ему нравились мои крики, но еще больше ему нравилось брать меня, когда я кричала от боли. Когда я отлежалась, сбежала и пришла с этим к родным, они сказали, что не станут вмешиваться в наши с ним отношения. Больше того, они сами отвезли меня к нему, и ты, я полагаю, можешь представить, что за этим последовало.
От таких откровений во мне кончились слова.
То есть умом я понимала, что мне нужно подняться, выйти из этой комнаты и плотно прикрыть за собой дверь, но сейчас почему-то продолжала сидеть, словно кресло оплело меня невидимыми корнями.
Возможно, именно потому, что это действительно оказалось гораздо больше связано с Эриком, чем я себе представляла. Точнее, связано с тем, что я представляла, когда думала о наказаниях.
— Мой муж не использовал заживляющие мази или тем более зелья, и мое тело превратилось в уродливое отражение его жестокости. Каждый его дюйм был покрыт шрамами, глубокими или не очень. Ему это нравилось. Нравилось заставлять меня раздеваться и смотреть на них. Проводить по ним пальцами или повторять каплями раскаленного воска.
Она сумасшедшая, подумалось мне.
Она тронулась умом, и неудивительно. После такого я бы тоже тронулась…
И, возможно, тоже смогла бы с легкостью рассказывать обо всем совершенно незнакомому человеку.
— Потом он решил, что этого недостаточно, — Камилла впервые за все время разговора посмотрела мне в глаза, до этого она рассматривала стены, обивку, подол собственного платья или руки. — И отвез меня в закрытый клуб, располагающийся на самом видном месте Ольвижа, под вывеской одного из известнейших кабаре. К своим друзьям, где все это происходило уже на виду у остальных.