Чалдоны
Шрифт:
— Может, и тебе подойдут? — Герка проворно напялил пустые очки на соседа. — Ну как?
— Никакой разницы, — откровенно признался тот.
— Значит, зрение у тебя соколиное! Раз так, поплывем сегодня лучить.
Стемнело — отправились пытать рыбачье счастье. Яков стоял в корме лодки и тихонько шестался против течения. Герка, закинув ружье за спину, расположился с острогой в носу. Горящее на козе смолье высвечивало дно реки, и подошедшая к берегу ночная рыба хорошо проглядывалась в прозрачных струях.
Уже одетые в зимние шубенки зайцы бесстрашно выбегали
— Не к добру столько сопливых, — забеспокоился опытный Яков. — Давай-ка, паря, оглобли назад повернем.
— Кого испугался? Пройдем хотя бы до мыса, — закуражился Герка. — Может, жигаленка вылучим?
Огибая косу, натолкнулись на утопленника, севшего на мель. Отпрянули под медвежий рев дальше в реку, покатились вниз, роняя с козы пылающие головешки смолья.
Герка, брезгливо морщась, выкинул из лодки заколотых налимов и обиженно буркнул:
— Порыбачили, елкина мать…
— Легко отделались, — перекрестился Яков. — Старый зверь-то: Покров на пороге, а он у реки трется. Ты вот что, переднюй завтра на смолокурне. Прибрать несчастного надо, человек все-таки. — И позвонил спозаранку председателю сельсовета.
Примчалась из района милиция на глиссере. Изрешетила из автомата всплывшего на дыбы огромного дряхлого медведя. Обыскала уже изрядно тронутого зверем утопленника, документов при нем не оказалось. Наспех закопала на взгорье и растаяла в отблесках широченного плеса.
Данила и Яков поставили на могиле крест, Федора сварила кисель. Помянули безымянную душу и стали собирать Герку на промысел, гадая: почему милиция даже словом не обмолвилась о нем?!
Отец с завистью следил за взбудораженным сборами сыном и печалился о себе: уже никогда не побывать ему на заветных релках и аранцах{6}, не мять лыжню по снежным зыбоям, прикрываясь мохнашкой от ветра. Отбегали ноженьки.
— Никак захворал, Данила? — спросил обеспокоенно Яков.
— Ослаб что-то, — признался тот.
— Я тоже, кажись, ослаб, — пожаловался никогда не унывающий сосед. — Раньше одной рукой свою линию гнул, теперь — двумя не могу. — Развеселил Данилу и пообещал: — Погоди, из Горячего Ключа молодильной микстуры начерпаю, вприсядку пойдешь.
Завез он Герку в тайгу еще по чернотропу. Будет охотнику время оглядеться, а собакам обвыкнуть.
Снимая у зимовья вьюшну с коня, Герка повинился:
— Прости, дядя Яша, за то, что на берегу тебе нахамил.
Старик, помолчав, устало ответил:
— Не бери в голову, живые люди.
Скороспелкой сварили на костре суп из рябчиков, похлебали и расстались.
На обратном пути Яков завернул на Горячий Ключ. Набрал воды в бутылки — для Федоры и Данилы, попил сам. Искупался во вкопанном в землю срубе и, по-молодому вскочив на коня, отправился дальше. Ехал, а над
«Должно быть, дочка наведается в гости, — заволновался он. — Давно не виделись!»
Сердце не ошиблось! В самый ледостав прилетела на вертолете. Навезла подарков, особенно тетке Федоре — за то, что она годы напролет обстирывала отца и не брала за это ни копейки.
Яков Березовский, любуясь на сияющую дочку, осуждающе уронил:
— Девонька без деточек — что дерево без веточек…
Зойка так и не вышла замуж, зато сделала солидную карьеру и деньги. Наняла лучших адвокатов и выхлопотала для Герки амнистию, несмотря на то, что он числился в бегах.
Повязав материнские косынку и фартук, статная и проворная банкирша мигом навела в запущенной избе порядок. Вдоволь нахлестала себя в бане березовым веником — в наказание за все ошибки, сделанные в жизни. Испекла пирог из максы пойманных Данилой налимов, собрала поняжку, ружье на плечо — и понеслась по знакомой с детства тропе на охотничье зимовье, озаряя светом любви угрюмые дали.
ПТИЧЬИ СЛЕЗЫ
Рассказ
Смотрю на плавающего в небе коршуна и улыбаюсь. Перед глазами встает детство.
Рыбачили мы с дружком Шуркой на Лене, чуть пониже деревни. Рыбы в те годы кишмя кишело в реке. Пароходов было мало, и вода была чистой.
Стоял июнь. Отцветала черемуха. Ерши, красноглазая сорога, окуни жадно хватали наживу. Особенно гольяны. Мы не успевали закидывать удочки и проверять закидушки.
Пойманную рыбу нанизывали через жабры деревянной иглой на прочную конопляную нить и спускали в воду, а иглу втыкали в грунт и придавливали камнем. В чистой проточной воде пойманная рыба почти до самого вечера остается живой. В туесе-то или ведерке поплещется, поплещется — да кверху брюхом.
Над нашими головами неподвижно висел в знойном небе коршун. Озорства ради мы кидали в него камешками, орали, свистели — со стороны можно было, вероятно, предположить, что на берегу Лены остановилось племя дикарей. Коршун не обращал на нас внимания, но на всякий случай поднялся все-таки повыше. В конце концов потеряли к нему интерес. И стали искать другие забавы, проверяя изредка рыболовные снасти.
Мы удивлялись, когда рыба, выскользнув из рук, падала на берег и прыгала к воде. Шурка рассуждал, что у нее тоже есть ум, и в доказательство относил живого гольяна подальше от воды. Гольян прыгал по берегу к реке и проворно удирал в глубину.
Наш насдевок уже наполовину огруз от пойманной рыбы, мы решили отправиться домой и стали сматывать закидушки. На одну из закидушек попался жигаленок — так называют на Лене небольшого тайменя. Кое-как мы выволокли его на берег: килограммов пять был! По рыбачьему закону добычу надо было разделить пополам, но Шурка схватил жигаленка и задал стрекача домой. Я вдогонку. Только пятки сверкали, и ветер свистел в ушах. Почти настиг приятеля, но Шурка успел юркнуть в свою ограду. Преследовать его дальше я не осмелился: у крыльца привязана злая Жучка, не раз меня за гачи хватала.