Чалдоны

Горбунов Анатолий Константинович

Ходим за «медвежьим салом» почти в самую вершину речки Крестовки. Раньше на нашем пути стояли два добротных и довольно просторных зимовья. В период черемшиной горячки в них постоянно обитал промысловый люд. Сначала первое зимовье сгорело, затем второе. Лишь кучи ржавых банок да россыпи стекла от бутылок напоминают о том, что здесь стояли жилища. А названия остались: Ближнее зимовье, Дальнее зимовье.

Хорошо в тайге! Вырвешься вот так на день-другой из душного города, окунешься в таежный мир запахов и звуков и почувствуешь себя обновленным. Вроде как заново родился. И ничего нет на сердце, кроме радости!

Идешь по лесной дороге, идешь, внезапно остановишься и прислушаешься — изумительны, несказанны мелодии весны: вот на голубой пихте серебристо мурлычет снегирь, вот простонала над головой любопытная кукша, а у самых ног твоих клокочет и неистовствует, разбиваясь вдребезги о мшистые камни, солоноватый ключ, за спиной чудится топот таинственного зверя — ух, жутко! — но оглянешься и рассмеешься: это озорной ветерок перебежал через поляну и спрятался в остроухом ельничке.

— Благодать-то какая! — жмурится от солнца Трошка. — Рай, да и только! Сюда бы хворую баушку Феклу на недельку. Пожила бы тут — и вприсядку бы пошла, хоть сызнова замуж выдавай. Лечат врачи, да толку нет — колесом бедняжке ноги согнуло от ревматизма.

Трошка ростом невелик, а ходит хлестко. Шаг пружинистый, бесшумный. Вымотал он меня еще перед Ближним зимовьем.

Видя, что я отстаю, нарочно прибавлял шагу, оглядывался и покрикивал:

— Не буксовать, дружба! Тоже мне, таежник…

Я изо всех сил старался не отставать и отдышался лишь тогда, когда нам повстречались знакомые егерь и лесник.

— Откуда идете?

— С обхода, — ответил лесник. — Третий день в тайге. Попутно потайное зимовье подремонтировали. — Зло сверкнул глазами: — Раскопали его черемшатники, опять насвинячили: окошко выбили, дверь с петель сорвали, каменку разворотили. Что за народ пошел? В землю иголку закопай — найдут. Обнаглели вконец: то петлю около водопоя на изюбря насторожат, то заездок через Крестовку загородят. Раньше мы, сами знаете, в обход поодиночке отправлялись, сейчас вдвоем — опасно нынче одному. Вот вам и заповедник. Багульник ломают, хвойный подлесок рубят. Где хвойнолесье — там родники. Меньше их, родников-то, стало…

— Правильно говорит Терентий, — поддержал товарища егерь. — Взять, к примеру, новогодний праздник: в любой квартире елку ставят. Сколько деревьев вырубается ради одного дня? Где-то я читал: при Петре Первом рубка еловых лесов категорически запрещалась! Сосенки ставили в избах…

— Из синтетики надо елки делать, — перебил егеря лесник. — Как за границей.

— Они же смолой не пахнут, — вставил Трошка.

— Придумают, чтобы пахли, — утешил егерь. — Куда направились?

— К вершине, — махнул я в сторону речки: из года в год берем там «медвежье сало».

— Не суйтесь туда, ребята. Пожар был…

Кто-то из черемшатников поджег тайгу. Триста человек были сняты с производства на борьбу с огнем. А с виновного как с гуся вода — найди его. Сотни людей ходят в заповедник. Одни берут черемшу для себя, другие гребут на продажу, попутно копают и марьин корень — редок он стал.

— Идите-ка лучше, ребята, на старую лесосеку, — посоветовал лесник. — Там и ключ бежит. Только с огнем поосторожнее — бездождье.

Таежная гарь — скорбное место. Тихо и мертво. На обгоревших стволах черных деревьев выступили слезы — смола. Даже змеи и ящерицы не селятся на этом кладбище.

Долго заживают раны у тайги. Не скоро вернутся сюда звери и птицы. Но вернутся! Робко и обещающе зеленеют кое-где редкие травинки осоки.

Трошка, как по струнке, вывел меня по тракторной дороге к черемше. У ключа уже стоял чей-то шалаш из елового лапника. Через ключ была сделана запруда; в образовавшемся озерке лежал придавленный камнями мешок с черемшой. На таборе никого не оказалось. Посоветовавшись, мы натянули целлофановую палатку рядом с шалашом и сели перекусить.

Хозяева шалаша заявились поздно вечером. Это были два здоровенных мужчины. Сбросив мешки с черемшой около запруды, они пошептались о чем-то, подошли к костру, подозрительно оглядели нас и поздоровались.

За ужином мы разговорились. Трошка поинтересовался у одного:

— Иркутянин?

— Мой адрес — Советский Союз.

Трошка рассмеялся и полюбопытничал у соседа:

— А ты?

Мужчина лукаво прищурился и ответил:

— А я у него на квартире состою. — И нахмурился: — Лишние вопросы задаете, гражданин.

Все-таки в конце беседы выяснилось: первый скрывается от алиментов — жена, дескать, виновата; второго уволили с работы за пьянку, и теперь нигде не может устроиться. Через день к ним приезжает из города на мотоцикле «барыжка» (так они окрестили своего благодетеля), привозит им выпивку и кое-какие продуктишки, взамен получает два мешка черемши, которую выгодно сбывает на базаре. «Барыжка» рассуждает так: весной организм человека требует витаминов, а редиски и лука на прилавках еще нет, поэтому человек мимо черемши никогда не пройдет — купит, сколько бы она ни стоила.

— Что дальше делать станете, когда черемша отойдет?

— На ягоды перейдем, на кедровые орехи.

— А зимой? — снова спросил Трошка.

— Метлы березовые продавать, пихтовую лапку.

— Нет, мужики, это не выход из положения. Надо вам как-то брать себя в руки, налаживать свою жизнь, на производстве работать — это надежнее.

— Не учи. Ученые…

— Не лезь не в свои сани, Троха, — шепнул я. — На лбу не написано, кто они такие. Залезешь в душу — и нож в бок воткнут. Пойдем спать.

Лежа в палатке, я слышал, как в ночной тишине из березовой морозобоины, словно отсчитывая время, капля за каплей падал в берестяную чепарушку скупой сок. В распадке рявкнул дикий козел.

— Медведь?! — встрепенулся Трошка. — Эх, винтовочки нет, всадил бы ему пульку между глаз, чтобы на человечинку не зарился.

— Спи, герой, — недовольно буркнул я. — А то наворожишь беду…

В обед к нам присоседилась целая орава свежих черемшатников. По-семейному, дружно набивают мешки витаминами. Черемшу вырывают вместе с луковицами.

Трошка, не выдержав, сделал одному вежливое замечание:

— Некультурно, земляк, с природой обращаетесь. После вас тут ничего не вырастет.

— На мой век хватит, — осклабился тот. И, выдернув очередную луковицу, постыдил Трошку: — Травы жаль? Ишь ты, защитник родных просторов выискался! Не тут жалеешь. На лесоразработки ступай, там оглядись. Сам, небось, тоже на продажу пластаешь. Вон мешок-то больше своего роста набил.

Кое-как я остудил своего друга. Он с кряком закинул за спину битком набитый куль и пошел напрямик по пенькам и валежнику на выход.