Чао, Феликс Вивас
Шрифт:
– Сонька, ну прости же ты меня! Я люблю тебя – ты понимаешь? Я всё для тебя сделаю, всё, что захочешь! Я землю для тебя стану жрать, клянусь! – Тут Игорь обратил внимание, что "жрёт" он совсем не то, что "жрать" пообещал, но дожевал и только потом продолжил: – Я прямо щас пойду и машину тебе новую куплю!
Внезапно дверь открылась, на лице Игоря возникла радость, и прямо в эту радость, как банный веник о чресла, шлёпнулся о выскобленное лицо мокрый и колючий букет. Дверь захлопнулась снова. Игорь остался один, в цветах, отплёвываясь и на вытянутой руке держа тарелку с пирогом.
А
Убедившись, что дверь больше никто не ломает и павианом не орёт, София направилась к лестнице и разогнала сигаретный дым у своего носа:
– Может, ты на улице будешь курить?
Мама ответила с вызовом:
– А я вообще не курю, знаешь ли!
София затылком почуяла этот материнский взгляд, требующий объяснений. Она обернулась.
– Мама! Сколько можно?! Он меня предал! Всё, баста!..
Сколь бы София ни строила из себя взрослую девочку, которая вправе сама решать за себя и за всех, кто от неё зависит, но всё же с матерью ей пришлось объясниться. Этот разговор лишь стоило начать, и уже через пять минут она не могла остановить поток откровения к самому близкому человеку на свете. Мама и дочка сидели за столом лицом к лицу, руки были сложены на столе.
– Я знаю, – продолжала София, – нужно хитрить с молодыми людьми, играть с их чувствами, на долгое ожидание отвечать коротким "ну-ну", щекотать им нервы. Но я ничего такого не умею: манипулировать, провоцировать, просчитывать шаги. Я сама даю телефон и жду, жду, а потом всё равно звоню первой… Я мазохист, мам, да? Извращенец? – Мама накрыла ладони дочери своими. – Я смеюсь, когда мне весело, а если больно – плачу. И я никогда не верила, что так нельзя. Я думала, что м'oй человек полюбит меня такой, какая я есть, а не тот образ, который другая на моём месте выстроила бы с помощью показного равнодушия или других хитроумных средств маскировки.
София всхлипнула, посмотрела в окно – там ветер качался на кронах деревьев. Мама протянула к её лицу ласковые руки, погладила нежно по щекам и вытерла слёзки. София открылась материнской руке, поластилась слегка о родную ладошку, подняла на Маму сверкающие грустью глаза, но тут Елена, словно фокусник, лёгким движением пальцев достала из-за уха дочери лепесток розы, застрявший в волосах. Это немного развеселило Софию, уголки её губ приподнялись:
– А пёрышко синей птицы удачи сможешь вот так же достать?..
Тем временем Игорь сидел в машине напротив золотой подковы и хлёстко, будто прибивал комаров, снимал с лица приставшие лепестки роз, шмыгая носом…
Всхлипывала и София: она стояла у окна и смотрела в колышущиеся зелёные дали. Мама была здесь же, за столом, и с грустной беспомощностью слушала исповедь дочери.
– Марио, конечно, хорош, чертёнок. И слова горазд красивые говорить. Только все его слова надо на сто двадцать четыре делить, чтобы в остатке понять, на что же он действительно способен. Ты правильно заметила: до сих пор ни смс-ки, как я долетела.
Осипшим от долгого
– А он знает? Марио.
– Про что? – не поняла София.
Вместо ответа Мама деликатно кивнула Софии на живот.
– А, ты об этом. Знает, конечно. Я не могла не сказать.
– И что он?
– Да что – он!.. – пожаловалась София. – Он итальянец, мам – он утром глаза не успеет открыть, а уже смеётся! И так до ночи. С ним весело, конечно, но пойди разбери, о чём он думает на самом деле: важно это для него это или нет.
– А Игорь?
София закипела:
– Ещё чего не хватало! Мам, ни в коем случае! Никто об этом не должен знать! Никто, ты меня слышишь? Не хочу всех этих пересудов. Его семейка – да она же меня потом выполощет: как это их драгоценный сынок да с бездетной связался!..
– Мне кажется, ты слишком плохо думаешь о людях, – вздохнула Мама.
София сдвинула брови:
– Нет, мама, я знаю, о чём говорю. – Она кивнула на дверь. – Однажды он с дружками затеял финансовое дельце. Авантюру, проще говоря. И вляпался. Потом просил, чтобы я взяла его вину на себя, дескать, мне ничего за это не будет – максимум штраф, который бы они с дружками, конечно, оплатили. Я не вникала, дура влюблённая, и согласилась. В итоге, меня чуть не посадили, а его и след простыл. Да, мама, твоя дочь чуть не села в тюрьму – что ты глазки округляешь? Хорошо следователь был – советского воспитания ещё человек… Дружки-то все, как один, прикинулись жертвами и против меня показали, что впервые меня видят… А этот – даже не заступился. Даже не заступился…
София задумалась и замерла, словно окоченела от воспоминаний, но вдруг щёки её вспыхнули, словно огнём, глаза загорелись.
– О, Мадонна! – подняла она голову.
Её как будто озарило. Быстрыми движениями она вытерла глаза и носик. Мама тоже распрямилась.
– Что такое?
– Заступился! – воскликнула София. – Заступился, мама, это же был 'oн!
Мама не понимала:
– Он?
София вскочила, подбежала к сумке, начала копошиться там…
– Кто он-то, Соня? – не унималась Мама.
Озарённая достала из сумочки наручные часы. Это были мужские часы. Это были часы Германа. Он вверил их ей на минутку за минутку до того, как загремел в участок.
– Мама! Это был он!.. Три месяца – он сам сказал! Господи, как же я сразу-то?.. – Она живо нацепила часы себе на руку. – Ты права – это было потрясающе!
Мама крикнула:
– Погоди, а по телефону позвонить?!
Но София уже выбежала прочь, и Маме осталось разговаривать с захлопнувшейся дверью. С сочувствием она произнесла:
– Ах ты, моя девочка.
Её пальцы снова потянулись к сигаретам. Тут вбежала, запыхавшись, София, быстро чмокнула её в щёчку и схватила со стола ключи от машины.
– Представляешь, – ухнула она, – вот как на зло: в этот раз я свой телефон оставила, а его не взяла!
И, словно ветер, она вылетела обратно. Мама, заметно подрумянившись от поцелуя дочери, сперва просто отняла руку от сигарет, а затем оттолкнула пачку в сторону небрежным "пинком" пальцев и поднялась из-за стола с воодушевлением: