Частная жизнь парламентского деятеля

Род Эдуар

У Сусанны вырвалось движение еще недоверчиваго изумления.

— Да? за кого же? — снросила она.

— За бывшаго депутата, историка Граваля.

С минуту Сусанна колебалась.

— Хороший брак, нечего сказать,— вырвалось у нея недружелюбное восклицание, но молодая женщина сейчас же поняла, что эти слова были глубоко неприятны ея мужу и пожалела о том, что сказала.

— Вероятно с тобой советовались? — спросила она.

— Да, со мной советовались,— сухо ответил Тесье.

Точно невидиная сила подталкивала Сусанну встать, подойти в мужу, обнять его голову и сказать:

— Ты поступил честно, я тебя люблю. — Но она не двинулась; другое еще более сильное чувство остановило ее. Она молча думала о том, что сейчас услыхала. — Да, Бланка выйдет замуж, но ведь она вечно будет стоять между нею и мужем, потому что Мишель любит ее по прежнему. Разве важно то, что их разделит еще более непреодолимая преграда? Что в том, что и Мишель, и молодая девушка ставят новыя препятствия чувству? Ведь их любовь сильнее всего; они не будут видаться, будут страдат, но страсть от этого не исчезнет. Вдруг в голове Сусанны мелькнула нехорошая мысль: кто знает, разъединит ли их этот брак? Может быть, наоборот, он поможет Бланке упасть в объятия Мишеля? Кто знает, не думали ли они об этом? Помолчав немного, Сусанна сказала недружелюбным тоном:

— Я надеюсь, что она будет счастлива.

Тесье

ничего не ответил.

Лауренция, слушавшая все время молча, громко сказала:

— Когда я выросту, я выйду замуж за маму.

— Дурочка,— ответила Анни,— разве это можно?

Сусанна поцеловала малютку.

— Правда нельзя? — спросила у нея Лауренция.

Мишель даже не улыбнулся.

Завтрак окончился, муж и жена разошлись каждый в свою сторону. Ни дружеским словом, ни улыбкой не обменялись они.

VII.

Иногда жизнь людей, занятых общественной деятельностию, складывается в мучительное существование. С виду они вполне поглощены множеством внешних и разнородных обязанностей, а в действительности, только роковая тайна держит их в своей власти. Они движутся, работают, борятся, являются перед публикой, направляют желания толпы или господствуют над ней, завоевывают себе известность и богатство, посторонние зрители восхищаются ими, им завидуют, считают вполне счастливыми, видя, что их тщеславие удовлетворено, предполагая, что они могут дать волю всем своим высоким способностям, свободу развиваться лучшим сторонам своего “я”. На деле же не то: в глубине души этих избранников живет чувство более могучее, нежели их деятельность или честолюбие.

Они преодолевают препятствия, мешающия их славе или успеху предприятий, а в самых укромных тайниках их сердца гнездится скорбное подавленное чувство. Свет считает, что у этих людей есть все, но им не достает именно того, чего они горячо желают и для достижения заветной цели они ничего не могут сделать, так как страшное препятствие находят в самих же себе. Чтобы завоевать славу, могущество, чтобы стать в первых рядах общества, у них нашлось много сил, было большое искусство бороться, но, в этом отношении, все их способности не могут помочь им, или вернее, служат только на то, чтобы мучить себя же, смирять свои желания, заставляют героически отступать перед простым разрешением задачи, к которому так скоро, инстинктивно приходят обыкновенные люди. Они знают свет и все противоречия нашего современнаго общества, знают, как мало ценит оно добродетель, как широко понятие о долге и как презирают всех, кто вместо того, чтобы удовлетворять своим желаниям, подавляет их; им отлично известно, что самому большему осуждению они подвергнутся за эту борьбу, которая именно и обратит им в вину то, что для других составляет только случайность или привычку; они вспоминают, что общественное мнение снисходительно смотрит на смелых, которых принимает за сильных духом и не одобряет колеблющихся, считая их слабыми и все эти мысли, все искушения с страшной силой волнуют их кровь, усиливают горячку желаний. Но они не сдаются и с горем на душе, с растерзанным сердцем продолжают свое дело, играют свою роль, остаются безупречными и молчаливо завидуют тем, кто просто отдается внушениям своих инстинктов. Маленькое утешение находят они в сознании своего нравственнаго превосходства. Иногда люди эти окончательно торжествуют и никто кроме них самих не знает этого, только им понятно, какою ценой куплен этот триумф; внутренняя трагедия развивается в тишине и неизвестности. Иногда они бывают побеждены, падают и тогда падение тем смертельнее, чем с большей высоты оно совершилось. Общественное мнение терзает их еще яростнее, если они долго заставляли себя уважать; упреки самые незаслуженные так и сыпятся на них: их называют слабыми, потому что их воля наконец разбилас, их выставляют лицемерами, так как они стыдятся своей вины, развращенными за то, что их совесть ясно указала им всю глубину пропасти.

После пережитаго кризиса Тесье был так деятелен и силен как никогда; он ловко владел словом, и вел дело с необыкновенно тонкой разсчетливостью. Скоро забылось его странное поведение в день дебатов о кредитах.

Несколько человек из его партии, сначала раздраженные его поступком, потом начали даже спрашивать себя — не было-ли это просто умной тактикой? его молчание объяснили разсчетом и перестали о нем думать. Мишель являлся в палату, говорил в коммиссиях, посылал в “Порядок” свои статьи, хотя и не подписанныя, но имевшия ему только свойственный отпечаток, и никто из видевших его или читавших его произведения не мог-бы догадаться, что этогь сильный борец изнемогает и что, когда ему не нужно действовать или говорить, полное отчаяние охватывает его, почти доводя до безумия. Часто Тесье обсуждал какия нибудь цифры, или проекты законов, а мысли его были далеко и он точно раздвоялся. Со своей обычной леностью Мишель продолжал делать дело, но душа его отсутствовала и самыя сумасбродныя предположения роились в его больном мозгу; иногда ему приходило безумное желание похитить Бланку в тот вечер, когда будет подписываться контракт, в день венчания, между гражданским и церковним браком, или во время свадебнаго обеда. Он до мельчайших подробностей обдумывал весь этот воображаемый роман: они противятся искушению, стремятся довести свою жертву до конца, но в роковой день, думая о том, что Бланка станет женой другого, видя мысленно ужасныя, мучительныя картины, Мишель теряет последния силы, он подходит к ней и говорит только: “пойдем”. Она все понимает сразу и, ответив: “хорошо”, идет за ним в своем белом подвенечном платье. Под руку они минуют толпу приглашенных и делают это так уверенно, что ни у кого не является и тени подозрения. Самая чудовищность этого огромнаго скандала послужит им почти извинением; но мечтая так, Мишель сейчас же представлял себе что будет дальше, воображал отчаяние Сусанны, вспоминал о детях, о своем разбитом домашнем очаге, о стыде и угрызениях совести, которыя вечно будут терзать его и его сообщницу, Снова решаясь смириться, он мысленно измерял глубину своей жертвы и спрашивал себя: для кого он ее приносит? ведь дома он чувствует себя почти чужим; Сусанна вечно укрывается между детьми и ея глаза недоверчиво смотрят на него; девочки разучились улыбаться отцу, кругом Мишеля словно развалины прошлаго и он видит все горе, причиненное им, чувствует себя одиноким среди оскорбленных, любивших его существ. Часто он твердил себе, что домашние сами отталкивают его.

В день заключения контракта де-Керие хотели дать вечер и вот за неделю до этого Тесье неожиданно получил письмо от Бланки.

— “Я уже не думала, Мишель, что когда нибудь еще напишу вам. Но мне необходимо поговорить с вами. Мне кажется, я сума схожу. К кому же другому мне обратиться? У меня никогда никого не было кроме вас, да и теперь, несмотря на все, что нас разделяет, у меня только и есть что вы!.. Умоляю, помогите мне, скажите, что делат? Я хочу поговорить с вами о моем замужестве. Сперва я относилась к нему хладнокровно — ведь день венчания не был еще окончательно назначен; а к Гравалю я ровно ничего не чувствовала и

даже решила употребить все усилия, чтобы сделать счастливым моего мужа; было бы несправедливо заставить и его страдать по нашей вине;— ужь без того довольно мы причинили слез. Однако, с самаго начала я ему сказала, что не люблю его и соглашаюсь сделаться его женой только для того, чтобы выйти из дома, день ото дня становившагося для меня все более и более ненавистным. Мне казалось, что и он женится на мне по соображениям вроде моих. Но он меня полюбил и с той минуты, как я увидела это, я уже не равнодушна к нему, я его ненавижу. По вакому праву он меня любит? Разве он не знает, что я принадлежу другому? Разве это не видно? Разве это не написано на моем лице? О, я его презираю! Ведь это же было низостью — явиться просить моей руки, пользуясь моим одиночеством, моим отчаянием. Я сама не понимала, что делала, когда ответила ему “да”. В ту минуту я была готова на все, лишь бы отделаться от унизительнаго положения в доме моего отчима, готова была согласиться стать женой всякаго, кто помог бы мне уйти оттуда, где все оскорбляло, унижало меня. Кроме того, вам этого хотелось, я надеялась найти в себе силу исполнит ваше желание и, повторяю, я не понимала того, что делаю, совсем не понимала. Теперь я ясно вижу всю невозможность этого. Сегодня вечером, или лучше сказать, вчера (теперь ведь два часа ночи) мы были в гостиной. Мой жених привез мне прелестную шкатулку в стиле Людовика XV, меня тронуло это внимание, я хотела быть с ним полюбезнее. Мама сочла нужным, под первым попавшимся предлогом, уйти из комнаты. Мы остались одни и мне сейчас же сделалось не по себе, по моим глазам Граваль заметил это: “Что с вами, Бланка,— спросил он меня,— вы дрожите, точно боитесь меня?” Мне и действительно было страшно с ним. Я не отвечала и он взял мои руки, поцеловал их, я не знаю, что сделалось со мной в эту минуту, Мишель, я потеряла голову, вырвалась, убежала к себе в комнату и заперлась. Я не хочу, чтобы он прикасался ко мне, я этого не хочу, Мишель, не могу. Лучше уйти в монастырь, умереть. Я не могу быть вашей, но и никому другому я не в силах принадлежать. Я слишком понадеялась на себя, я не могу быть его женой, он мне противен. Притом ведь то, что я хотела сделать, отвратительно; обмануть порядочнаго человека, который только тем виноват, что он не вы! — не понимаю как вы, такой честный, могли мне посоветовать этот ужасный обман?

“Не знаю, что там было внизу; ко мне стучались, я не отвечала и они оставили меня в покое, верно желая дать мне время одуматься ночью, надеясь, что я образумлюсь, но завтра поднимется буря, так как мне придется объявить им, что я отказываюсь быть женой Граваля. При мысли о том, какая сцена предстоит впереди, я невольно содрагаюсь. Помогите мне, умоляю вас. У меня сил больше нет, я страшно несчастна. Если бы вы могли знать все, что я выстрадала здесь! С тех пор, как мы не видимся, никто ни разу с участием не взглянул на меня, никто не сказал ни одного добраго слова. Все спуталось в моем уме, я не вижу куда иду, боюсь всех, боюсь себя. Завтра утром, пока они еще не встанут, я выйду из дому и сама пошлю мое письмо, чтобы оно пораньше дошло до вас. Мишель, послушайтесь голоса сердца; если вы хоть чуть-чуть еще любите меня, помогите мне. Я надеюсь только на вась. Пока вы не решите за меня, я на все, что они скажут, буду отвечать молчанием. Каково бы ни было ваше решение, я обещаюсь подчиниться ему, конечно, если только вы не станете снова говорить об этом замужестве. Я надеюсь вы не будете так жестоки, вы ведь знаете, что я не могу согласиться на него; может быть, только вы одни сумеете сделать так, чтобы меня больше не мучили, и позволили располагать собой. Вот что: если уж нет другого выхода для меня, если в мире нельзя найти такого уголка, где бы я могла жить как другие люди, скрывая свое горе — я поступлю в монастырь. Тогда в Лионе я не могла принять эту мысль, но с тех пор не раз мне приходили на память слова аббата Соваля. Я их часто повторяю себе и теперь, после доигаго страдания, лучше понимаю их. О, конечно, монастырь еще отталкивает меня, я знаю, что у меня нет достаточно веры, что и в келью я принесу с собой туже рану в сердце, но там, по крайней мере, я хоть найду тишину и покой и, кто знает, быть может, мало по малу успокоюсь. Я так несчастна, так измучена, что пока это мне представляется невозможным, а между тем, я знаю, что много страданий умолкло в монастырских стенах. Koнечно, придется внутренне бороться, понадобится много силы воли, чтобы дойти до относительнаго душевнаго мира, а у меня нет больше твердости, нет сил. О, Мишель, если бы мне можно было укрыться у вас, я бы ожила, переродилась! Но, конечно, я понимаю, что это немыслимо; видите, как я благоразумна? Но придумайте, придумайте, как мне выйти из этого дома. Отошлите меня куда нибудь; вы это можете сделать, вас послушаются. Пожалуйста, скажите Сусанне, что вы не в праве безучастно бросить меня на произвол судьбы, скажите ей, что вам положительно необходимо в последний раз увидеться со мной, чтобы помочь устроить мое несчастное существование. Она добра, она поймет, она вам позволит позаботиться обо мне, освободить меня, избавить от страшнаго несчастия и отослать подальше отсюда. Теперь так поздно, или вернее рано, что не стоит ложиться; я сяду в кресло и буду ждать когда можно будет отослать письмо. Господи, если бы было можно заснуть и проснувшись понять, что все случившееся за эти три года было только дурным сном, проснуться в моей маленькой комнатке, в Аннеси, увидать розовый солнечный свет, пробивающийся через кретоновыя занавески и начать быстро одеваться, боясь опоздать на одну из наших прогулок. Вы еще не любили меня тогда и я так была счастлива! Но в чему вспоминать прошлое, невозвратное прошлое! Мучительная, ужасная действительность стоит передо мной.

Мишель, мой милый Мишель, помогите мне не ради любви, а ради того, что я была вашей приемной дочерью, ради того, что кроме вас у меня нет никого! Бланка”.

Тесье еще перечитывал это письмо, и мысли его витали далеко, далеко от деловых забот, когда в кабинет вошла Сусанна. Уже давно она не переступала порога этой комнаты. При виде жены Мишель вздрогнул, точно внезапно разбуженный человек.

— Что случилось, что надо? — спросил он.

Сусанна села на стул и немного помолчала, точно собираясь сообщить что-то важное.

— Мне нужно поговорить с тобой,— начала она слегка дрожащим голосом. — Сейчас у меня была г-жа Керие, она ездила в палату и, не застав тебя там, приехала сюда. Я боялась, что она тебе помешает и поэтому сказала, что ты уехал.

Мишель нахмурил брови.

— Ты хорошо распоряжаешься моим временем,— иронически заметил он.

— Право,— объясняла Сусанна,— я не думала, чтобы у тебя с нею могли быть важныя дела, единственно поэтому я приняла ее.

Сусанна остановилась, ожидая вопроса, но Тесье молчал.

— Г-жа Керие хотела говорить с тобой,— продолжала жена,— она сильно озабочена; повидимому, m-lle Эстев берет свое слово назад и не хочет выдти за Граваля.

Оба долго молчали.

Мишель, широко раскрыв глаза, смотрел в пространство, точно обдумывая что-то.

— Я знал это,— сказал он наконец.

У Сусанны вырвалось гневное движение, но она сдержалась.

— Ты это уже знал? — спросила она. — Каким образом?

Мишель взял письмо Бланки и протянул его жене, сказав тихо: