Частная жизнь парламентского деятеля

Род Эдуар

“Я так хорошо вас знаю, что нисколько не сомневаюсь в том, какое впечатление произведет на вас мое письмо, отлично понимаю, что не обрадую вас им, что теперь тысячи угрызений совести начнут терзать вашу душу. Не мучьте себя, Бланка. Если кто нибуд виноват во всем этом, то именно я один, заставивший полюбить себя. Кроме того, я твердо верю, что свету мы будем казаться преступнее, нежели есть на самом деле; мы столько страдали, боролись, согласились на тяжкую жертву и были готовы продолжать ее нести; но разве мы могли вырвать из сердца все, даже воспоминания? Если нам теперь приходится сдаться, то только потому, что та, которая одна могла дать нам свободу, освобождает

нас; я знаю, свет нас осудит очень строго, он бы отнесся к нам снисходительнее, если бы мы были не так честны, я же убежден, что никто в подобных обстоятельствах не мог бы поступить менее преступно, нежели мы. Я очень рад, что могу сказать себе это именно в ту минуту, когда вся моя совесть глубоко потрясена, не стану от вас этого скрывать, да и что бы вы подумали обо мне, если бы я накануне отречения ото всех моих самых давнишних привязанностей не мучился и не тосковал? Я ничего больше не прибавлю: теперь я не могу, не смею говорить о моей любви, да и вы бы не захотели меня слушать.

“Прощайте, дорогая. Еще раз прошу: не противьтесь тому, что уже сделано. Несколько дней не пишите мне. Очень может быть, что в виду всего происходящаго, станут распечатывать мои письма и дня в два все узнается. Мишель”.

Это письмо Мишель окончил довольно поздно. Утром рано он отправил его, приказал лакею приготовить все нужное для путешествия, а сам поехал к де-Торну.

Депутат собирался на свою ежедневную утреннюю прогулку верхом.

— Вы сегодня не поедете в Булонский лес, мой милый друг,— спокойно сказал ему Тесье,— мне необходимо сейчас же поговорить с вами.

Де-Торн очень не любил нарушать своих гигиенических привычек, но ничего не возразил; несколько недовольным жестом он пригласил Мишеля пройти в свой кабинет.

— Какое такое важное дело могло случиться? Не свергаем ли мы после завтра министерство? — спросил он.

— Нет,— ответил Мишель,— совсем другое… я хочу с вами поговорить лично о себе, сообщить вам новость, которая вас несколько удивит: я начинаю бракоразводный процесс.

Как ни привык де-Торн всегда оставаться непроницаемо спокойным, но в эту минуту у него вырвался жест изумления, а его черты изобразили испуг.

— Что вы говорите, это невозможно, Тесье, это-бы погубило вас!…

— Я знаю, что я пропал,— сказал Мишель,— по крайней мере, в том смысле, какой вы придаете этому слову, тем не менее все будет так, как я говорю, и вы первый узнаете эту новость.

Де-Торн, заложив руки за спину, шагал взад и вперед по кабинету.

— Причина? — наконец резко спросил он.

— Нужно-ли, мой друг, объяснять вам ее? Это почти ни в чему не послужит; вряд ли вы поймете меня. Но вы больше всех остальных имеете право знать истину: для развода есть причина и будет предлог. Предлог придумают поверенные, причину же мы, по возможности, постараемся сохранить в тайне. Говоря без оговорок, я развожусь, чтобы жениться на молодой девушке, которую люблю.

Де-Торн поднял руки к небу.

— Вы с ума сошли,— вскрикнул он.

— Нет, де-Торн,— спокойно продолжал Мишель,— я не сумасшедший, а влюбленный человек; да, я просто влюблен. В мои лета, в моем положении это необыкновенно, я знаю, но это так. Что станете делать? В жизни встречаются обстоятельства, с которыми приходится считаться. Больше двух лет я борюсь, противлюсь чувству и никто не видит этого. Я вам не разсказываю всей истории. К чему? Вы практик, и вас главное интересует результат; его вы и знаете.

Де-Торн молча думал. Этот человек привык никогда ни в чем не отчаяваться:

— Может быть, удастся еще

все уладить,— пробормотал, наконец, он.

— О, нет,— отвечал Мишель,— уверяю вас, тут ничего придумать нельзя. Устроить видимое согласие между министерскими партиями трудно, а уладить вопросы подобнаго рода еще труднее.

— Несчастный, у вас есть жена, дети…

Мишель потерял некоторую долю своего полнаго хладнокровия.

— Да,— ответил он глухо,— это-то и есть самое тяжелое, самое ужасное. Но моя жена, де-Торн, поняла, что развод необходим, что его избежать нельзя, что это будет более достойно нас обоих. Я раньше нея думал о таком исходе, однако, первый ни за что бы не заговорил о нем. Она сама предложила развод.

Де-Торн пожал плечами, презрительно сказав:

— Это, если хотите, очень возвышенно, но совершенно безсмысленно. Ваша жена прежде всего должна была думать о детях.

— Не судите по наружности,— ответил Мишель, впадая снова в раздражавшее его собеседника спокойствие,— может быть, я поступаю совсем не так безчестно, как это кажется. Если бы мы с вами хотели заняться психологией, вероятно, в этом случае было-бы над чем поломать голову. Уверяю вас, моя жена думала о детях, но тоже и о себе самой; кто знает, не потому-ли она возвращает мне свободу, что не может быть достаточно снисходительной?

— Какия тонкости, мой милый. Позвольте мне не отвечать на ваши нудрствования… Если только m-me Тесье вспомнила о вашем положении…

— Как же вы хотите, чтобы забота о моем общественном положении сделала то, чего не могла сделать мысль о детях,— довольно нетерпеливо перебил его Мишель.— Мое положение, неужели вы полагаете, что кто либо из нас думал о нем?

— Она, не знаю, вы же — наверно нет; иначе вы бы сказали себе, что через несколько месяцев, быть может, дней общественное мнение, точно сильный прилив волн, вознесло бы вас очень высоко, что вы воплощаете в себе великое национальное движение, что тысячи людей возложили на вас все свои патриотическия надежды, что, вместо победы, которую вы могли выиграть для вашей партии, вы дадите нашим противникам страшное оружие. Разве вы не знаете, что они скажут: хорош Тесье, этот безупречный, добродетельный человек, стремящийся нравственно возродить страну.

— Я обо всем этом думал, друг мой, но вы, кажется, предполагаете, что я еще остался общественным деятелем, тогда как сегодня же вечером, уезжая из дому, я пошлю мою отставку!

Де-Торн, севший за рабочий стол, сильно ударил по нем кулаком.

— Это еще что! — крикнул он.

— Да, сегодня же вечером,— тихо повторил Мишель.

— Вы еще безумнее, нежели я думал; раз вы подадите в отставку, зло станет непоправимо.

— Это и без того так.

— Да нет же! С неделю, много с месяц, все покричат, потом умолкнут. Подобные поступки у нас не уничтожают человека. Мы не англичане!

— Это говорил и Диель.

— И что же? разве на собственном примере он не доказал всю справедливость своих слов?

— Постойте! Диель говорил, что людям, которые часто сбиваются с прямого пути, это легко прощается; но я, к несчастью, не привык к этому и не сумею заставить себя простить.

— Что за странная идея?

— Напротив, я говорю правду. Вы, знаток людей, должны были убедиться, что честный человек гибнет при первом же падении. Скажите-ка мне, как бы на моем месте поступил циник, вроде Диеля, не мудрствующий, безнравственный человек или просто кутила? Он бы раздвоил свою жизнь, приняв все предосторожности, чтобы тайна его не раскрылась, тщательно маскируя свое счастье (так как ведь наверно этот человек был бы счастлив).