Часы и голоса

Ивнев Рюрик

1970

«Я пью тебя, пленительная жизнь…»

Я пью тебя, пленительная жизнь, Глазами, сердцем, вздохами и кожей. Казалось бы, что все — одно и то же, Как совершенно точный механизм. Но как мы ошибаемся, — о боже! На самом деле все разнообразно И каждый день наполнен новизной. По-разному горят в ночи алмазы Бездонных звезд — зимою и весной. По-разному

мы ощущаем лето И ненасытной осени настой. Мы знаем все вопросы и ответы, И все ж кричим мы времени: «Постой!»

12–14 мая 1972 г.

Москва

«Когда закатный луч в обиде…»

А. Зелонджеву в его сейф

Когда закатный луч в обиде, Что он потерян для других… Мы, это только раз увидя, Уже запечатляем в стих. В лесу мы прячемся за ветви, — Должно быть, от себя самих. И то, что нас легко отвергли, Мы снова превращаем в стих. Мы сокрушаемся, но скупо, Когда обидели других. И боль за наш дурной поступок Опять мы обращаем в стих. Но в глубине души нам ясен Математический расчет: Что стих, будь трижды он прекрасен, Нас от терзаний не спасет.

1972

Запятые

Средь ужаса внезапных катастроф, Смертей, убийств, пожаров, наводнений Мы — словно запятые между строф Или, вернее, — призрачные тени. И если мы сохранены пока, Считайте это чудом небывалым. Так будьте другом каждого цветка, Увядших листьев и травинок малых. Не разоряйте теплых птичьих гнезд, Не потакайте жалкому невежде И, как зеницу, берегите мост, Ведущий от отчаянья к надежде.

1972

«Она сама себя не понимает…»

Она сама себя не понимает, Да и не сможет никогда понять, Свою планету нежно обнимая, Как сына обожающая мать. Воистину, она ничем не скована. Как пульс в ней бьется щедрость, доброта, Священный гнев, любовью продиктованный, И ослепительная красота. Но что творят ее шальные дети, Сжигая все — от листьев до корней. Когда бы жили мы тысячелетья, Мы б осторожней обходились с ней!

13 июня 1974 г.

Голицыно

Колонный зал в марте 1918 года

Сколько раз эти люстры смотрели, Не мигая, мне прямо в глаза, И, закутанный плотно в шинели, Замирал

от волнения зал. Я казался песчинкой беззвучной И себе самому, и другим. Брестский мир плыл тяжелою тучей, Задыхались от счастья враги. Все гудели: «Конец неизбежен», — От кадетов и меньшевиков До заклятых врагов зарубежных И отечественных кулаков. А под сводом Колонного зала Голос Ленина твердо звучал. Торжествующее начало Дней победных он возвещал. Этот день не забыть никогда мне, Пусть ракетами мчатся года, Не давнишним, а будто недавним Он мне будет казаться всегда.

1976

ВОСПОМИНАНИЯ

Александр Блок на берегах Невы

На одну невидимую нить были нанизаны, как бусины, и это венецианское окно снимаемой мною комнаты, и ветки берез с едва раскрывшимися почками, и книга Александра Блока «Нечаянная радость», и колеблемая ветерком желтая занавеска, похожая на мантию самого солнца, которое взошло в это майское утро 1909 года только для того, чтобы взглянуть, как юный студент теряет голову не от любви, а от стихов.

Но если я потерял голову от стихов Александра Блока, то и неожиданно сделал находку — ответ на мучивший меня вопрос, почему мои стихи не печатают. Ответ был равносилен падению с Эйфелевой башни. Хотя я видел ее только в раннем детстве, но хорошо представлял, что это значит. «Нечаянная радость» Блока, казалось, убедила меня в том, что, еще не родившись, я уже умер как поэт. Забегая вперед, скажу, что через два с половиной года Александр Блок если не воскресил меня, то, во всяком случае, не подписал смертного приговора, вынесенного тогда его стихами. Он же протянул мне рецепт для воскресения.

В чем же была тайна обаяния стихов Александра Блока? Никто из нас, всей тогдашней молодежи, любящей поэзию, не мог этого объяснить обыкновенными словами. Мы становились в тупик, когда кто-нибудь из «трезвомыслящих» говорил нам, что «куплеты Блока» ничто перед такими, к примеру, стихами Батюшкова:

Я берег покидал туманный Альбиона, Казалось, он в волнах свинцовых утопал. За кораблем вилася гальциона, И тихий глас ее пловцов увеселял.

Нам эти стихи очень нравились, но «Незнакомка» Блока, лишенная торжественности Батюшкова и полная неведомой нам таинственной силы, больше волновала, больше кружила голову.

В то время никто из нас еще не знал, что Александр Блок, по его же словам, был лишен самого элементарного музыкального слуха. Да и вряд ли мы тогда поверили бы этому, очарованные прежде всего тончайшей инструментовкой, музыкой его поэзии.

Певучесть стихов Блока была равна соловьиной. Мы могли только чувствовать эту певучесть, но не анализировали ее.

Теперь я думаю, что, может, отсутствие музыкального слуха и сделало столь тонким и изощренным его поэтический слух.

В 1911 году «его величество случай» поселил меня рядом с Александром Блоком, с его Большой Монетной — на Малой Монетной в маленьком деревянном особнячке, похожем на мальчика, заблудившегося в каменном лесу новых домов, стремительно выраставших на Каменноостровском проспекте за рекой Карповкой. Подумать только, Александр Блок проходит каждый день по улицам, по которым хожу я! И опять взрывается пласт времени и перекладывает по-своему все предметы и впечатления, ставя знак равенства между реально существующими вещами и оттенками мыслей и ощущений.