Чайковский

Гребінка Євген

Никита мах­нул ру­кою, скло­нил­ся на сед­ло и ус­ка­кал из ви­ду.

Эпилог

В 182* го­ду да­ле­ко за Кав­ка­зом, у пер­сидс­кой гра­ни­цы, лет­нее по­лу­ден­ное солн­це жар­ко на­ка­ля­ло пес­ча­ную рав­нину. На рав­ни­не сто­ял бе­лый го­ро­док из сол­датс­ких па­латок, там ко­че­вал …ий пе­хот­ный полк. Ни ту­чи на не­бе, ни вет­ра на рав­ни­не, а солн­це так и об­да­ет жа­ром жел­тые ок­рест­нос­ти. В ла­ге­ре ти­ши­на, стран­ная ти­ши­на, кое-где хо­дит, как ма­ят­ник, ча­со­вой, без это­го мож­но бы поду­мать,

что вы­мер на­род в ла­ге­ре и нет жи­вой ду­ши. В сторо­не сто­яла оди­но­кая па­лат­ка - не на­чальничья палатк­а, не по­чет­ная па­лат­ка прос­тая, обык­но­вен­ная, у вхо­да ее си­дел мо­ло­дой че­ло­век, в пест­рых ша­ро­ва­рах, в сол­датс­кой фу­ражке и ти­хо пла­кал, скло­ня­ясь го­ло­вою по­чти до ко­лен.

–  Васька! А Васька!
– пос­лы­шал­ся сла­бый го­лос из палат­ки.

–  Сейчас, ба­рин, - от­ве­чал, вско­чив на но­ги, мо­ло­дой че­ловек и то­роп­ли­во утер сле­зы.

–  Васька! Я, долж­но быть, выз­до­ро­вею, пра­во, выздоро­вею, - го­во­рил во­шед­ше­му че­ло­ве­ку мо­ло­дой офи­цер.

–  Выздоровеете, ба­рин; я это дав­но го­во­рил.

–  Нет, Васька, чу­ма не та­кая бо­лезнь, ник­то еще от нее не выз­до­ро­вел… А мне предс­та­ви­лось сей­час, что я до­ма, в Пи­ря­ти­не, на не­бо наш­ли ту­чи, идет дож­дик та­кой про­хладный! Во­да с кро­вельно­го же­ло­ба льется на ка­мень... По­мнишь ка­мень, что ле­жит пе­ред крыльцом?

–  Помню, ба­рин.

–  Льется во­да, све­жая во­да, а брыз­ги так и ле­тят кру­гом, и шеп­чет кто-то мне: "На­пей­ся этой во­ды: ты выздорове­ешь­: чу­ма бо­ит­ся этой во­ды". Дай мне хоть кап­лю, Васька!

Васька при­нес во­ды.

–  Скверная, теп­лая во­да!
– ска­зал офи­цер - Дай мне той во­ды… Вер­но, мне при­дет­ся уме­реть. Смот­ри, Васька, по­сле мо­ей смер­ти, ког­да при­дешь в Пи­ря­тин, на­пей­ся во­ды из же­ло­ба… Пой­ди при­не­си мне све­жей во­ды.

Васька при­нес дру­гой во­ды, но уже не зас­тал сво­его ба­рина: умер пос­лед­ний по­то­мок Алек­сея Чай­ковс­ко­го.

В га­зе­тах бы­ло на­пе­ча­та­но "Исклю­ча­ет­ся из спис­ков умер­ший пра­пор­щик …го пе­хот­но­го пол­ка, Со­зонт Чай­ковс­кий"

Еще в детст­ве я по­се­щал пи­ря­тинс­кую зам­ко­вую цер­ковь, и те­перь очень хо­ро­шо пом­ню ее стран­ную, древ­нюю жи­во­пись Под ико­на­ми вез­де бы­ли на­ри­со­ва­ны во­инс­кие клей­но­ды: бу­ла­вы, бун­чу­ки, пер­на­чи, стре­лы и копья; ду­бовые сте­ны бы­ли из­ре­за­ны раз­ны­ми над­пи­ся­ми; каж­дая ико­на име­ла свою при­ме­ча­тельную ис­то­рию. Тог­да был еще цел дом Чай­ковс­ких, стран­ной ар­хи­тек­ту­ры, с высо­кою кры­шею, с уз­ки­ми ок­на­ми; пе­ред крыльцом ле­жал большой жер­но­вой ка­мень. Вер­но, дав­но ле­жал он там: во­да, па­дав­шая с кры­ши, вы­мы­ла на нем глу­бо­кие ямы. За до­мом рос большой те­нис­тый сад (те­перь на этом мес­те, ка­жет­ся, ши­ро­кая пус­тая ули­ца); пе­ред до­мом, слов­но луг, рас­сти­лал­ся зе­ле­ный двор с рез­ны­ми ду­бо­вы­ми во­ро­та­ми, вы­хо­дя­щи­ми на ули­цу.

В пос­лед­нюю ту­рец­кую кам­па­нию этот за­пус­те­лый дом и двор сно­ва бы­ло ожи­ви­лись: в до­ме гром­ко го­во­ри­ли, еще гром­че сме­ялись. Ка­за­ки в си­них каф­та­нах, в шап­ках с крас­ны­ми вер­ха­ми хо­ди­ли по дво­ру, у ко­но­вя­зи бес­смен­но сто­яло нес­колько де­сят­ков ло­ша­дей: здесь бы­ла квар­ти­ра ко­мис­са­ра (ка­пи­та­на исп­рав­ни­ка).

В мае 1841 го­да я подъезжал к Пи­ря­ти­ну. Мой ям­щик был уди­ви­тельный че­ло­век: дай ему по­больше де­нег и

пу­сти в Пе­тер­бург - он бы сде­лал­ся ве­ли­чай­шим онаг­ром. С бри­той бо­ро­дой, с длин­ны­ми за­по­рожс­ки­ми уса­ми, он был ост­ри­жен вплот­ную, по-сол­датс­ки; в ле­вом ухе у не­го ви­села ог­ром­ная мед­ная серьга, приз­нак фран­товст­ва мно­гих уда­лых еф­рей­то­ров: при ши­ро­чай­ших ка­зац­ких шаро­варах он был одет в рус­ский ар­мяк, но­сил мо­сковскую крас­ную ру­ба­ху с ко­сым во­рот­ни­ком и на го­ло­ве имел без­образнейшую в ми­ре круг­лую шля­пу с вы­со­кою, уз­кою ту­льею, пе­ре­вя­зан­ною по­по­лам пок­ром­кою от голуб­ого сит­ца; на пок­ром­ке мож­но бы­ло про­чи­тать сло­ва Ива­на Лап­тева вмоск­ве за пок­ром­кой на­ты­ка­но мно­жест­во павлин­ьих перьев, сло­вом, шля­па, ка­кую но­сят в Ма­ло­рос­сии рус­ские куп­цы, тор­гу­ющие ско­том. Доб­рые ко­ни, не во гнев рус­ским ям­щи­кам, быст­ро мча­лись, но ям­щик беспрестанн­о по­во­дил над ни­ми кну­том, при­го­ва­ри­вая: "Ой вы, со­ко­ли­ки! Ма­те­ри ва­шей лы­хо! Эй, де­ти! С гор­ки на гор­ку! (вы­го­ва­ри­вая s'horky na hor­kou) даст ба­рин на вод­ку!" По­том за­пел пес­ню.

Ой на го­ре на зе­ле­ной до­рож­ка ле­жа­ла, Туда на­ша су­да­ры­ня нек­рут (рек­рут) вы­ря­жа­ла.

Влево от до­ро­ги, за Уда­ем, хо­ди­ли ту­чи и по вре­ме­нам гре­мел гром. Вдруг, буд­то выст­рел, раз­дал­ся удар в сторо­не к Пи­ря­ти­ну и под­нял­ся стол­бом гус­той дым.

Ямщик привс­тал на коз­лах, пе­рек­рес­тясь, ска­зал: "Ей же бо­гу, зам­ковс­кая цер­ковь го­рит!" И уда­рил по ло­ша­дям. Мы бы­ли верс­тах в шес­ти от го­ро­да, ска­ка­ли шиб­ко; но ког­да при­еха­ли, зас­та­ли од­ни только раз­ва­ли­ны церк­ви. "Гром раз­бил на­шу цер­ковь!" - пе­чально го­во­рил на­род. Нес­колько ста­ру­шек не­утеш­но пла­ка­ли над ды­мя­щи­ми­ся раз­ва­ли­на­ми церк­ви, в ко­то­рой крес­ти­лись и вен­ча­лись их пред­ки, са­ми они кре­ще­ны, вен­ча­ны и мо­ли­лись до глу­бокой ста­рос­ти. Меж­ду тем ту­чи ра­зош­лись, лег­кий до­ждик спрыс­нул го­род, при­бил пыль, ожи­вил са­ды, и солн­це ве­се­ло гля­де­ло на зем­лю.

Переменив ло­ша­дей, я по­ехал да­лее не поч­то­вым трак­том. Под го­рою, при са­мом вы­ез­де, вле­во, зе­ле­нел огром­ный пус­тырь; на нем по­рос вы­со­кий бурьян и кра­пи­ва и жел­те­ли ку­чи раз­ва­лин - ед­ва я уз­нал в этом пус­ты­ре быв­ший дом и двор Чай­ковс­ко­го! Сле­пой коб­зарь, си­дя на до­роге у са­мо­го пус­ты­ря, пел за­уныв­ным го­ло­сом:

На Чор­но­му мо­рi, на бi­ло­му кам­нi, Ясненький со­кiл жа­лiб­но кви­лить, прок­ви­ляє: Смутно се­бе має, на Чор­неє мо­ре пог­ля­дає, Що на Чор­но­му мо­рi не­доб­ре ся по­чи­нає.

Кобзарь не по­доз­ре­вал, как бы­ла кста­ти, к мес­ту, его древ­няя ле­ген­да, но пел ее с чувст­вом; го­лос его дро­жал, стру­ны дро­жа­ли, за­ми­ра­ли в дис­со­нан­сах, ко­то­рые ма­ло-по­ма­лу пе­ре­хо­ди­ли в строй­ный ак­корд, жа­лоб­ный, вопию­щий, стра­дальчес­кий А лю­ди шли ми­мо, не об­ра­щая вни­мания ни на ста­ри­ка, ни на его пес­ню.

1843