Чайковский

Гребінка Євген

Марина по­да­ла ему во­ды.

–  Добрая ду­ша! Как бы мне хо­те­лось те­перь зап­ла­кать!.. Выш­ло не так, как я ду­мал. Алек­сей ушел, ты уш­ла, ник­то и сле­да ва­ше­го не знал… Я ов­ла­дел до­ве­рен­ностью пол­ковника, я стал дру­гом ему в его оди­но­чест­ве. Меж­ду тем пош­ли в на­ро­де тол­ки о та­та­рах, буд­то хо­тят на­пасть на нас; я выз­вал­ся ехать на Сечь и там, уз­нав те­бя, пре­дал вас в ру­ки за­по­рож­цев. Не мне, так и не ему!
– ду­мал я, выез­жая из Се­чи, и по­ехал не в Луб­ны, а в Крым, где сго­во­рил­ся от­дать Луб­ны крым­цам, а, возв­ра­тясь, до­нес пол­ков­ни­ку, что все бла­го­по­луч­но и что вас каз­ни­ли на Се­чи. Полков­ник не ве­лел ни­ко­му это­го рас­ска­зы­вать; я и за­мол­чал, под­жидая гос­тей. Один жид, ко­то­ро­го, хо­тел и по­ля­ки по­весить за под­дел­ку мо­не­ты, ушел в Луб­ны и хо­дил в каза­чьем платье, на­зы­вая се­бя ка­за­ком,

а он был Герш­ко, мед­ник из Льво­ва; я поз­на­ко­мил­ся з Герш­кою и по­сы­лал его шпи­оном ку­да бы­ло нуж­но. В один день, ра­но ут­ром, Герш­ко ска­зал мне, что в ов­ра­ге бу­дут крым­цы. Я по­ехал буд­то на охо­ту, и ви­дел­ся с ни­ми, и про­дал им пол­ков­ни­ка; но, при­ехав­ши, уз­наю, что у пол­ков­ни­ка за­по­ро­жец, и пол­ковник зна­ет уже о крым­цах, и что доч­ка пол­ков­ни­ка жи­ва. С пер­вых слов я хо­тел из­вес­ти те­бя, Касьян; но ког­да уз­нал, что у те­бя жи­вет Ма­ри­на, я по­вел де­ло ина­че - ты зна­ешь как Пол­ков­ни­ка, по ус­ло­вию, я выс­та­вил крым­цам: по пе­рыш­ку на шап­ке они уз­на­ли ме­ня и его; но Га­дю­ка ос­во­бо­дил его по­лу­мерт­во­го; пи­ря­тин­цы не пус­ти­ли та­тар вор­ваться в го­род… Я опять по­вел де­ло ина­че. Под кро­вать уми­ра­юще­го пол­ков­ни­ка по­са­дил Герш­ка, и ког­да умер пол­ков­ник, Герш­ко раз­го­ва­ри­вал с стар­ши­на­ми вмес­то пол­ков­ни­ка и при­ка­зал стар­ши­нам вы­пол­нить за­ве­ща­ние, ко­то­рое я сам на­пи­сал под ру­ку пол­ков­ни­ка. Герш­ко ушел в от­пер­тое ок­но; я не знаю, где он, - най­ди­те его, он вам луч­ше рас­ска­жет. И вот я стал бо­гат, очень бо­гат; но ты, Ма­ри­на, бы­ла жи­ва, те­бя об­ни­мал дру­гой, а не я, об­ни­мал злей­ший мой враг, от­то­го что ты лю­би­ла его. Это мне не да­ва­ло спать спо­кой­но. Я и по­ехал сю­да в зи­мов­ник и взял с со­бою луч­ших ка­за­ков… Ви­нюсь пе­ред ва­ми, хлоп­цы, хо­тел упот­ре­бить вас на не­чис­тое де­ло и си­лою взять Марин­у… Но мно­го лю­дей у те­бя, Касьян, на зи­мов­ни­ке, каж­дую ночь хо­дят во­ору­жен­ные сто­ро­жа, и я пе­ре­ме­нил де­ло: хо­тел на охо­те заст­ре­лить Алек­сея, ска­зать, что он сам заст­ре­лил­ся - и тут не уда­лось; ты, Касьян, выпроводи­л нас с яст­ре­ба­ми, только и бы­ло у нас по кин­жа­лу за по­ясом. Хо­те­лось мне, очень хо­те­лось отп­ра­вить те­бя, Алек­сей, на тот свет тво­им же кин­жа­лом, да не мое де­ло вла­деть хо­лод­ным ору­жи­ем, особ­ли­во про­тив лю­дей сильнее ме­ня, здо­ро­вее ме­ня… Вот я по­ка­зал те­бе жу­рав­ля в не­бе, хоть его сов­сем там и не бы­ло, ду­маю, ты по­ды­мешь гла­за, а я за­сып­лю те­бе пес­ком гла­за, и по­ка ты бу­дешь слеп, за­ко­лю те­бя: в один раз не удаст­ся, де­сять раз уда­рю кин­жа­лом, и ты не бу­дешь ви­деть ме­ня, не бу­дешь знать, с ко­то­рой сто­ро­ны па­дет удар.. Ты под­нял гла­за, я зах­ва­тил горсть пес­ку, да вмес­те схва­тил и смерть свою. Бог пос­лал страш­ную змею: от его ру­ки уми­раю те­перь.. Ох, во­ды! Бо­же мой! И вы да­ете мне во­ду, и вы по­ма­гаєте страш­но­му греш­ни­ку?.. А как пол­ков­ник лю­бил те­бя, Ма­ри­на! Как мне го­во­рил мно­го о те­бе пе­ред смертью: я все за­та­ил, греш­ный че­ло­век!.. Прос­ти­те ме­ня!

–  Бог на­ка­зал, бог и прос­тит те­бя, - ска­зал Алек­сей, - а мы прос­ти­ли…

–  И ты, Ма­ри­на, не сер­дишься на ме­ня?.. Ох, ду­шит!.. И ты прос­ти­ла?

–  Бог те­бя прос­тит, Гер­цик…

–  О, бо­же мой!. Чай­ковс­кий! Алек­сей! Я ум­ру ско­ро, не от­ка­жи в просьбе, поз­воль Ма­ри­не прос­титься со мною?.. Ма­рина, прос­тись со мною!.. Пус­кай твой по­це­луй, буд­то кры­ло ан­ге­ла, осе­нит ме­ня пе­ред смертью.

Марина по­дош­ла к не­му, по­ду­ма­ла и ти­хо нак­ло­ни­лась к ли­цу Гер­ци­ка. В ти­ши­не только за­шу­ме­ли, опус­ка­ясь, ме­таллические крес­ты и ду­ка­ты, ви­сев­шие на шее Ма­ри­ны.

–  Отойди!..
– страш­но зак­ри­чал Гер­цик.
– Отой­ди! Я уку­шу те­бя… За­чем ты так хо­ро­ша?.. Бо­же мой… Да… Это что?.. Ох, ду­шит! Точ­но… это она, свя­тая мо­не­та… - ти­хо го­во­рил Гер­цик, буд­то при­по­ми­ная сон, - да за­чем ты но­сишь на­шу мо­не­ту?

–  Какую ва­шу?

–  Иерусалимскую мо­не­ту! Вот она у те­бя ви­сит на шее ря­дом с крес­том; она мне сверк­ну­ла в гла­за страш­ным вос­по­ми­на­ни­ем, та­кую мо­не­ту моя мать на­де­ла на шею ма­ленькой сест­ре мо­ей дав­но-дав­но. Эта мо­не­та от свя­то­го че­ло­ве­ка, эта мо­не­та из хра­ма Со­ло­мо­на… На­де­ла на шею, а ка­за­ки взя­ли сест­ру мою… Что вы так смот­ри­те? Что гля­дите? Я ев­рей…

С ужа­сом все отс­ту­пи­ли от Гер­ци­ка.

–  Боитесь ме­ня? Те­перь не­че­го бо­яться! Я как те­перь по­мню сест­ру, чер­ные очи, на пра­вой ще­ке крас­ная родимоч­ка­… Хо­ро­ша бы­ла сест­ра моя…

Ку­да вы?..

–  Иосель, Иосель, сын мой!
– кри­ча­ла ста­рая цы­ган­ка, вбе­гая в свет­ли­цу и бро­са­ясь на грудь Гер­ци­ка.
– Будь прок­лят час, ког­да ты на­дел ка­зачье платье! Я не уз­на­ла те­бя… Го­ре мне! Не уз­на­ла род­но­го де­ти­ща, са­ма уби­ла те­бя, по­ло­жи­ла яд на ра­ну, не зме­иный яд, свой яд; мно­го им отп­ра­ви­ла я на тот свет вра­гов на­ших, злых ка­за­ков, я мсти­ла за вас, мои де­ти; мне бы­ло лю­бо, ког­да уми­рал ка­зак; я ду­ма­ла: вот но­вый вы­куп за де­тей мо­их!. И са­ма те­бя от­ра­ви­ла! Го­ре мне! Ты ум­решь, Иосель - си­лен яд! Го­ре мне! Го­ре!

И ста­ру­ха упа­ла на пол, ло­мая ру­ки, су­до­рож­но те­ре­бя кос­тис­ты­ми пальца­ми се­дые пря­ди во­лос сво­их.

–  Что вы смот­ри­те? Смей­тесь, вра­ги мои! Не я уби­ла сы­на, вы уби­ли его Слу­шай­те, как хри­пит он! А где дочь моя, где моя Тек­ля?. Вы уби­ли ее, вы взя­ли на­шу мо­не­ту… Вот она, вот она!
– кри­ча­ла цы­ган­ка, схва­тив мед­ный ду­кат, по­даренный Татьяною, ко­то­рый ви­сел на шее Ма­ри­ны.
– Вот бла­гос­ло­ве­ние хо­се­та. Еще вид­ны на нем сле­ды зу­бов мо­их; я за­ло­ми­ла край ду­ка­та сво­ими зу­ба­ми, про­ща­ясь с до­черью. Нет уже зу­бов тех! Рас­те­ря­ла я их по ва­шим сте­пям: но я по­ли­ла их ва­шею кровью, и вы­рас­тут из них на ва­шу го­ло­ву страш­ные змии. Где дочь моя?

–  Она умер­ла, - от­ве­чал Чай­ковс­кий.

–  Умерла! Бог мой! Слы­шишь, Иосель, сын мой? Она умер­ла, умер­ла, сест­ра твоя! Слы­шишь? Но Гер­цик ле­жал уже мерт­вый.

–  Что же не от­ве­ча­ешь, сын мой? Не гля­ди так страш­но на ме­ня! Я убий­ца твоя, но я не же­ла­ла те­бе зла. Пос­мот­ри!
– И, быст­ро ра­зор­вав на гру­ди ру­ба­ху, дос­та­ла цы­ган­ка ста­рый ко­ше­лек и вы­сы­па­ла на мерт­во­го горсть мел­ких мо­нет.
– На, вот они, я для вас со­би­ра­ла, пи­та­лась по це­лым дням тра­ва­ми, жи­ла, как со­ба­ка, но­че­ва­ла под за­бо­ра­ми и со­би­ра­ла деньги, чтоб от­дать вам, мои де­ти. Я мсти­ла за вас и жи­ла для вас! Да ска­жи ж хоть од­но сло­во! Не гля­ди на ме­ня так страш­но, Иосель!
– И ста­ру­ха сильно дер­га­ла за ру­ку труп; труп бес­смыс­лен­но ки­вал го­ло­вою.

–  Он умер, - ска­зал Касьян.

–  Умер!
– ти­хо про­го­во­ри­ла цы­ган­ка.
– Умер? И она умер­ла, и он умер?.. Умер, ха-ха-ха! Еще один умер! Двух­со­тый умер! Хо­ро­шо, Рох­ля, хо­ро­шо!.. У, гу, гу, гу!..
– за­пе­ла старух­а, под­няв квер­ху ру­ки, и, хо­дя по ком­на­те, по­во­ди­ла на всех бе­зум­ны­ми гла­за­ми.

Казаки со стра­хом жа­лись по уг­лам.

–  Убирайся, не­чис­тая си­ла, от­ку­да приш­ла!
– ска­зал Ка­сьян, ши­ро­ко раст­во­ряя две­ри.
– Не нам те­бя су­дить; бо­жий суд над то­бою.

"У, гу, гу, гу!" - пе­ла ста­ру­ха, и хо­хо­та­ла бе­зум­но, и, по­прыгивая, ти­хо пош­ла по сте­пи, оза­рен­ной лу­ною. Страш­но крас­не­ла при лу­не яр­кая одеж­да кол­дуньи и свер­ка­ли се­дые во­ло­сы, раз­ме­тан­ные по пле­чам Но вот уже ее ста­ло не вид­но; только из­ред­ка до­ле­та­ло про­тяж­ное гу, гу!
– и пе­чально за­вы­ва­ли на зи­мов­ни­ке со­ба­ки, от­ве­чая на эти от­го­лос­ки.

IX

"Добре, доб­ре! Ну, до тан­цiв,

До тан­цiв, коб­за­рю!"

Т. Шев­чен­ко

– Гро­му, гро­му, хлоп­цы!
– кри­чал за­по­ро­жец, не­ис­то­во вып­ля­сы­вая пос­ре­ди свет­ли­цы от­ча­ян­но­го ка­зач­ка.

Музыка гре­ме­ла, сто­на­ла; ка­за­лось, тру­бы го­то­вы бы­ли раз­ле­теться от ярых зву­ков, ли­тав­ры и ба­ра­ба­ны поло­паться от уси­лен­ных уда­ров; дру­гих инст­ру­мен­тов не бы­ло слыш­но. А за­по­ро­жец кри­чал: "Гро­му, гро­му!.. Гро­му, со­бачьи де­ти!" Ни­ки­та раз­гу­лял­ся и кру­жил­ся быст­рым ви­хрем по ком­на­те, то вски­нув квер­ху ру­ки, вы­рас­тал крас­ным стол­бом под по­то­лок, то со свис­том и щел­ком рассти­лался по зем­ле, слов­но пла­мя, го­ни­мое свер­ху вет­ром.

Кругом пля­су­на тол­пи­лись хо­ро­шенькие ли­чи­ки деву­шек, и си­ние жу­па­ны гет­ман­цев, и зе­ле­ные чер­кес­ки запо­рожского то­ва­рист­ва.

–  Давно так бы тан­це­ва­ли, ес­ли б слу­ша­ли Га­дю­ку!
– ска­зал Га­дю­ка Касьяну, сто­яв­ше­му под­ле не­го.
– И он сам тан­цевал бы.

–  Кто?
– спро­сил Касьян.

–  Известно, по­кой­ный пол­ков­ник! Ду­ша у ме­ня не ле­жа­ла к Гер­ци­ку; я уз­нал кое-что от про­хо­же­го коб­за­ря из Польши и стал бы­ло оби­ня­ком рас­ска­зы­вать пол­ков­ни­ку, да ты при­ехал и по­ме­шал.