Чайковский

Гребінка Євген

–  Вот что! Что ж ты ему пря­мо не ска­зал?

–  Не та­кой был по­кой­ник; у не­го ко­ли бы­ло хо­чешь, чтоб спал, так го­во­ри "Не спи", - он на­роч­но и ля­жет, чтоб пока­зать ха­рак­терст­во. Та­кой бы­ла уп­ря­мая ду­ша! Я уже стал бы­ло ему го­во­рить око­ли­цею, да не уда­лось досказ­ать. Так и умер, не дос­лу­шав­ши… Жаль!.. Трях­нем, Касьян, стари­ною?

–  Тряхнем!

И оба, выс­ко­чив из тол­пы к Ни­ки­те, на­ча­ли вы­пи­сы­вать но­га­ми не­во­об­ра­зи­мые вен­зе­ля.

Третий день уже длил­ся пир в Пи­ря­ти­не - та­кой пир, ка­кого и ста­ри­ки не пом­ни­ли и по­том­ки впос­ледст­вии ни­когда не ви­де­ли, а нам тем бо­лее не уви­деть. Тре­тий день уже

пи­ро­ва­ли у пи­ря­тинс­ко­го сот­ни­ка Чай­ковс­ко­го не­слыханные гос­ти за­по­рож­цы с сво­им ко­ше­вым Збо­ровским. Шу­му, кри­ку, по­те­хам кон­ца не бы­ло. То на рас­крашенных ло­ша­дях ез­ди­ли по го­ро­ду раз­ные маш­ка­ры, [36] кто жи­дом, кто цы­га­ном, кто нем­цем; не­ко­то­рые, да­же не бо­ясь гре­ха, на­ря­жа­лись чер­там, со­вер­шен­ным чер­том, нас­то­ящим чер­том, и с хвос­том, и с ро­га­ми; то, вы­ходя на ба­зар, за­по­рож­цы са­ди­лись в ча­ны с дег­тем [37] и предс­тав­ля­ли, как ду­ши греш­ни­ков ки­пят в аду, а пос­ле, выс­ко­чив все мок­рые, бро­са­лись в пыль, в пе­сок и ва­ля­лись по зем­ле, по­те­шая на­род.

36

– мас­ки

37

– смо­лою

–  Да от­ку­да наб­ра­лось у вас это­го на­ро­да?
– спра­ши­вал за­хо­жий при­лу­ча­нин сво­его при­яте­ля-пи­ря­тин­ца.

–  Разве ты не зна­ешь, что сын на­ше­го по­кой­но­го прото­попа жил на Се­чи, же­нил­ся на до­че­ри лу­бенс­ко­го полков­ника­ и стал бо­гат? Тут це­лая ис­то­рия. На той неде­ле каз­нили жи­да Герш­ка: он им мно­го де­лал зла, я расскаж­у те­бе пос­ле. А как на­ше­го сот­ни­ка выб­ра­ли в Луб­ны полковнико­м на мес­то по­кой­но­го Ива­на, вот мы и сде­лали Чай­ковс­ко­го сво­им сот­ни­ком. А тут подъеха­ли гос­ти, ста­рые при­яте­ли Чай­ковс­ко­го из Се­чи, и за­ва­ри­ли ка­шу. Ве­ришь, брат­ку, тре­тий день жон­ки обе­дать не ва­рят: все смот­рят на чу­де­са; хо­ро­шо, что хоть у сот­ни­ка на дво­ре все­го вдо­воль, ешь, пей и тан­цуй, ко­ли взду­ма­ешь Не хо­чешь ли пе­ре­ку­сить? Пой­дем.

–  Кто от­ка­зы­ва­ет­ся от хле­ба-со­ли.

–  Славный завт­рак!
– го­во­рил при­лу­ча­нин сво­ему прия­телю, уби­рая за обе ще­ки жа­ре­ную ба­ра­ни­ну.

–  Наш сот­ник бо­гат, и еще не­дав­но ку­пил се­бе зем­лю в До­ман­то­ве над Днеп­ром, зна­ешь - то са­мое мес­то, где он прис­тал к за­по­рож­цам

–  Купил?

–  Купил. Эх, жаль, что те­перь не ле­то! Оно хоть и не хо­лодно, вто­рые Па­рас­ки (14 ок­тяб­ря), да все уже осень; па­ны си­дят в ком­на­тах: зна­ешь, неж­ные - а то бы ты уви­дел столько панст­ва, что ес­ли б каж­дый снил­ся в ночь по ра­зу, то ру­ки ус­та­ли бы от крес­тов.. Здесь и лу­бенс­кий полков­ник, и сот­ни­ки, и еса­улы, и хо­рун­жие, и вся­кое панст­во..

Тут рас­пах­ну­лись две­ри из панс­ко­го до­ма; выс­ко­чил Ни­кита, а за ним тол­па за­по­рож­цев и му­зы­кан­тов, и все с пе­ньем, с пляс­кою пус­ти­лись к пог­ре­бу Чай­ковс­ко­го. В мину­ту бы­ли вы­ко­че­ны нес­колько де­сят­ков бо­чек и бо­чонков с на­лив­ка­ми и ме­да­ми и вне­се­ны в дом.

–  Комедию за­мыш­ля­ют за­по­рож­цы, - го­во­ри­ли од­ни.

–  Посмотрим, что из это­го вый­дет, - го­во­ри­ли дру­гие меж­ду на­ро­дом, сто­яв­шим тол­пою на ши­ро­ком дво­ре.

Запорожцы внес­ли боч­ки в ком­на­ты, зат­во­ри­ли две­ри; нем­но­го по­го­дя пос­лы­шал­ся стук мо­лот­ков, по­том со зво­ном вы­ле­те­ли ок­на и

вслед за ни­ми по­сы­па­лись в на­род об­ру­чи, дон­ни­ки и клеп­ки раз­би­тых бо­чек, а вслед за клеп­ка­ми яви­лось в ок­не ли­цо Ни­ки­ты и гром­ко ска­за­ло на­ро­ду:

–  Люди доб­рые, хо­ти­те знать, от че­го го­во­рит­ся "Пьяно­му мо­ре по ко­ле­но"?

–  Хотим!
– от­ве­чал на­род.
– Как не хо­теть!

–  Так пос­мот­ри­те сю­да, в ок­но.

Кто не гля­нет в ок­но - только всплес­нет ру­ка­ми Запо­рожцы за­ко­ло­ти­ли две­ри в свет­ли­це, вы­пус­ти­ли из бо­чек нас­той­ку и хо­дят по ко­ле­ни в до­ро­гих на­пит­ках и, накло­нясь, пьют их, как ло­ша­ди во­ду.

"Но вся­ко­му ве­селью бы­ва­ет ко­нец", - ска­зал, долж­но по­лагать, ка­кой-ни­будь большой фи­ло­соф: так и пи­рам Чай­ковс­ко­го при­шел ко­нец. По­жи­вя не­де­лю, ко­ше­вой собрал­ся ехать.

Было чис­тое, све­жее осен­нее ут­ро, ког­да за­по­рож­цы, вы­пив по чар­ке на до­ро­гу и по дру­гой на ко­нях, вы­еха­ли за го­род. Алек­сей с же­ною и стар­ши­на­ми про­во­жал их.

С пол­верс­ты от го­ро­да, в сте­пи, сто­ял кур­ган; на кур­га­не го­рел большой огонь и тол­пи­лись лю­ди.

–  Кошевой батьку!
– ска­зал Чай­ковс­кий с ко­ми­чес­кою важ­нос­тию, подъезжая к Збо­ровс­ко­му.
– На кур­га­не вид­ны лю­ди, ку­чею сто­ят, долж­но быть, та­та­ры или тур­ки; поз­воль язы­ка дос­тать.

–  С бо­гом, бра­ти­ку!
– от­ве­чал ко­ше­вой

–  Зимовник, батьку, - от­ве­чал Чай­ковс­кий, возв­ра­ща­ясь от кур­га­на, - зи­мов­ник ста­ро­го Касьяна, долж­но быть, тут и Сечь не­да­ле­ко. Про­сит хо­зя­ин до ха­ты.

–  Добре, ва­ши го­ло­вы, - кри­чал ко­ше­вой, подъезжая к кур­га­ну.

–  Ваши го­ло­вы, ва­ши го­ло­вы!
– от­ве­чал Касьян и ка­за­ки, при­ни­мая гос­тей.

Здесь уст­ро­ена бы­ла на ско­рую ру­ку по­ход­ная кух­ня. Се­ли завт­ра­кать, на­ча­ли пить здо­ровье и ко­ше­во­го, и Чай­ковс­ко­го, и стар­шин, и да­же всех ка­за­ков по­оче­ред­но; опять яви­лась му­зы­ка, пош­ли тан­цы - только пе­ред вече­ром вы­еха­ли в по­ход за­по­рож­цы. Яр­ко го­ре­ли их ши­тые крас­ные жу­па­ны, сли­ва­ясь с го­ри­зон­том в лу­чах заходяще­го ­солн­ца Чай­ковс­кий с же­ною груст­но сле­дил за ни­ми… И вот уже крас­ною по­лос­кою мелька­ли они на да­лекой сте­пи; вдруг что-то от­де­ли­лось от них, рос­ло, рос­ло, близи­лось - и у кур­га­на явил­ся Ни­ки­та.

–  Что те­бе на­до, Ни­ки­та? Здравст­вуй, Ни­ки­та!
– ска­зал Чай­ковс­кий.

–  Я ду­ма­ла, что и до смер­ти не уви­жу те­бя, Ни­ки­та!
– ра­достно зак­ри­ча­ла же­на Чай­ковс­ко­го.

–  Дело есть.

–  Какое де­ло?

–  Пойдите сю­да, важ­ное де­ло, тай­ное де­ло. Кро­ме вас, ни­кому ска­зать нельзя.

–  Ну, что?
– спро­сил Чай­ковс­кий, отой­дя с же­ною в сторо­ну от кур­га­на ша­гов на сто.

–  Ничего. Я об­ма­нул ко­ше­во­го, ска­зал, что за­был тут свою люльку, да и вер­нул­ся.

–  Зачем?

–  Вот ви­ди­те.. Хо­ро­шо, что вы отош­ли от кур­га­на, нас ни­кто не ус­лы­шит - там Касьян, ста­рый ха­рак­тер­ник, там про­чие ка­за­ки… еще сме­яться ста­ли бы на­до мною.. Види­те… Жал­ко мне ки­дать вас, доб­рые лю­ди, ей-бо­гу, жал­ко. Как вы­еха­ли в степь, буд­то ка­мень прог­ло­тил я, тя­жело ста­ло, в гла­зах ту­ман ра­зост­лал­ся; еще уез­жая от вас, ви­дел на но­су чер­та, а то и чер­та не вид­но ста­ло, - а тут по­до мною конь спотк­нул­ся - ху­дая при­ме­та, ско­ро уме­реть до­ведется, по­ду­мал я, об­ма­нул ко­ше­во­го и вер­нул­ся. Те­перь про­щай­те! Про­щай­те, брат­цы! Об­ни­ми­те ме­ня… Ви­дите, я пла­чу, не­ко­му об­ни­мать ме­ня, ей-бо­гу, не­ко­му! Про­щай­те! Вот так! Спа­си­бо!