Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов

Ницше Фридрих

249

Болеть от прошлого культуры. — Кто уяснил себе проблему культуры, испытывает потом болезненное ощущение, как человек, унаследовавший добытое неправедным путём богатство, или как монарх, оказавшийся у власти в результате насильственных действий своих предков. С горечью думает он о своём происхождении, то устыжённый, то озлобленный. Весь запас силы, жизненной воли, радости, который он прилагает к своему достоянию, нередко компенсируется глубокой усталостью: он не может забыть о своём происхождении. На будущее он глядит с унынием: его потомки — он уже предвидит это — станут болеть от прошлого, как и он сам.

250

Манеры. — Хорошие манеры исчезают в той мере, в какой уменьшается влияние придворных кругов и замкнутой аристократии: хорошо заметить, как оно слабеет каждое десятилетие, может тот, у кого намётанный глаз на публичные церемонии: видно, как они становятся всё более вульгарными. Никто

уже не умеет тонко преклоняться и льстить; этим объясняется тот смехотворный факт, что в случаях, когда в наши дни приходится выражать почтение (к примеру, в адрес крупного политического деятеля или художника), то от смущения, от нехватки ума и грации ораторы заимствуют язык глубочайших чувств, чистосердечной, беспорочной добропорядочности. Поэтому общественные торжественные собрания людей кажутся всё более неуклюжими, но зато сердечными и добропорядочными, не будучи таковыми. — Так, значит, дело с манерами обстоит всё хуже и хуже? Скорее, мне кажется, манеры идут глубоко вниз по кривой, и мы приближаемся к её низшей точке. Лишь когда в обществе окончательно закрепятся его цели и принципы, став формообразующими (в то время как теперь усвоенные через подражание манеры прежних его формообразующих состояний наследуются и усваиваются со всё большим трудом), появятся манеры общения, жесты и выражения межчеловеческих отношений, которые, вероятно, окажутся столь же необходимыми, простыми и естественными, как и эти цели и принципы. Всё это принесут с собою лучшее распределение времени и труда, гимнастические упражнения, приспособленные так, чтобы сопровождать всякий хороший досуг, усиленное и более строгое мышление, даже телу придающее ум и гибкость. — Здесь, конечно, можно бы вспомнить о наших учёных с некоторой насмешкой: правда ли, что они, как-никак претендующие на роль отцов этой новой культуры, отличаются тонкими манерами? Это, кажется, не так: хотя умом они довольно сознательно к этому стремятся, но плоть их слаба. Прошлое ещё слишком сильно в их мускулах: учёные всё ещё находятся в зависимом положении, будучи наполовину светским духовенством, наполовину наёмными воспитателями аристократов и аристократии, а помимо того, педантизм науки, устаревшие бездарные методы искалечили их, отняли жизненную силу. Стало быть, они, во всяком случае своей плотью, а нередко на три четверти и умом, всё ещё остаются придворными старой, даже дряхлой культуры, а потому и сами дряхлы; новый дух, который порою потрескивает в этих старых скорлупках, покамест годится лишь для того, чтобы внушать им неуверенность и робость. В них бродят и призраки прошлого, и призраки будущего: так что ж удивительного, если они при этом не умеют придать своему лицу любезность, не владеют приятными манерами?

251

Будущее науки. — Много удовольствия доставляет наука тому, кто в ней трудится и исследует, и совсем мало — тому, кто усваивает её результаты. А поскольку все важные научные истины мало-помалу поневоле становятся будничными и общераспространёнными, то исчезает даже такое небольшое удовольствие: вот так мы давным-давно перестали радоваться, выучивая наизусть столь восхитительную таблицу умножения. Если же наука доставляет всё меньше радости, отнимая всё больше удовольствия своими подозрениями в адрес утешительной метафизики, религии и искусства, то иссякает тот величайший источник наслаждения, которому человечество обязано чуть ли не всей своей человечностью. Поэтому высшая культура должна дать человеку двойной головной мозг, как бы два мозговых желудочка^{47}, один для восприятия науки, а другой — для восприятия всего ненаучного: и пусть они лежат рядом, но не смешиваются друг с другом, пусть будут отдельными, изолированными; этого требует здоровье. В одной сфере помещается источник энергии, в другой — регулятор: в растопку пойдут иллюзии, однобокие мнения, страсти, а предотвращаться злокачественные и опасные последствия перегрева будут с помощью познающей науки. — Если это требование высшей культуры выполнено не будет, то дальнейший ход развития человечества можно предсказать с почти полной уверенностью: интерес к истине станет исчезать по мере того, как она будет давать всё меньше наслаждения; иллюзия, заблуждение, фантастика, поскольку они связаны с наслаждением, шаг за шагом отвоюют себе принадлежавшую им некогда землю: ближайшим следствием этого будет упадок науки, обратное погружение в варварство; человечеству придётся заново ткать свою ткань, распущенную им за ночь, как это делала Пенелопа. Но кто поручится нам за то, что оно всегда будет находить в себе силы для этого?

252

Радость познания. — Отчего познание, эта родная стихия исследователей и философов, связано с наслаждением? Во-первых и главным образом, оттого, что человек ощущает при этом свою силу, то есть по той же самой причине, по какой гимнастические упражнения доставляют удовольствие даже без зрителей. Во-вторых, потому что, познавая, человек поднимается над прежними взглядами и их представителями, побеждает их или хотя бы думает победить. В-третьих, потому что даже благодаря совсем незначительному новому знанию мы поднимаемся над всеми, чувствуя себя единственными, кто туг разбирается.

Это три важнейших причины наслаждения, но в зависимости от натуры познающего имеется ещё множество побочных причин. — Немаленький их список — в том месте, где никто не ожидает его найти, — даёт моё паренетическое^{48} сочинение о Шопенгауэре: её формулировками сможет довольствоваться любой бывалый слуга познания, пусть даже ему будет неприятен налёт иронии, лежащий, кажется, на упомянутых страницах. Ведь если верно, что для появления учёного «нужно, чтобы слилось воедино множество весьма человеческих влечений и влеченьиц»^{49}, что учёный — правда, весьма благородный, но отнюдь не чистый металл, «состоящий из запутанного сплетения совершенно разных побуждений и импульсов», то это точно так же относится к появлению и характеру художников, философов, гениев нравственности и всех прославленных в упомянутом сочинении великих имён. Всё человеческое в отношении его возникновения заслуживает иронического подхода: потому-то ирония так мало пользуется у людей почётом.

253

Доверие как доказательство обоснованности. — Совершенно достаточный признак добротности теории — то обстоятельство, что её автору на протяжении сорока лет не выказывали никакого недоверия к ней; я же утверждаю, что не бывало ещё философа, который не смотрел бы свысока, а под конец и с пренебрежением, по меньшей мере с подозрением, на систему, созданную им в юные годы. — Возможно, однако, что публично он не говорил об этой смене своих убеждений — из тщеславия или, что вероятнее у натур благородных, из милосердного стремления щадить своих приверженцев.

254

Прирост интересного. — В ходе своего высшего образования человеку становится интересным всё, он умеет быстро находить в каждой теме её поучительную сторону и указывать ту точку, где она способна заполнить брешь в его мышлении или подтвердить его идею. При этом скука всё больше исчезает, исчезает и чрезмерная возбудимость чувства. Тогда он начинает ходить среди людей, как ботаник — среди растений, а себя самого воспринимает как феномен, который сильно возбуждается только своим влечением к познанию.

255

Синхронность как предмет суеверия. — Люди думают, будто между синхронными событиями есть какая-то связь. Где-то вдалеке умирает родственник и в это же время мы видим его во сне — ну так, значит... Но бесчисленные родственники умирают, а во сне мы их не видим. Так терпящие кораблекрушение творят обеты — а в храме потом что-то не видно вотивных табличек тех, что погибли. — Человек умирает, сова кричит, часы останавливаются — и всё это в один и тот же ночной час: так неужто тут нет никакой связи? Такого рода фамильярные отношения с природой, которые предполагает это ощущение, льстят людям. — Подобный вид суеверия, только в утончённой форме, можно обнаружить у историков и жанровых живописцев — они обычно испытывают своего рода водобоязнь перед всеми бессмысленными совпадениями, которыми как-никак столь богата жизнь людей и народов.

256

Наука развивает умение, а не знание. — Ценность того, что человек какое-то время строго занимался какой-нибудь строгой наукой, определяется как раз не полученными от этого результатами: ведь они будут бесконечно малой каплей в сравнении с морем всего достойного познания. Нет, итогом бывает прирост энергии, способности делать выводы, упорного терпения; человек научился целесообразно достигать цели. Поэтому очень полезно побыть человеком научного склада в отношении всего, чем станешь заниматься позже.

257

Юношеская привлекательность науки. — Поиски истины сейчас всё ещё привлекательны потому, что всюду сильно контрастируют с заблуждением, ставшим серым и скучным; однако эта привлекательность всё больше сходит на нет. Правда, мы пока ещё живём в эпоху юности науки и имеем обыкновение преследовать истину, словно молодую красавицу; а что будет, если в один прекрасный день она превратится в стареющую, угрюмую бабу? Исходный принцип почти во всех науках либо обнаружен в самое последнее время, либо ещё не найден; наука привлекает совсем иначе, если всё самое важное найдено, и исследователю осталось подобрать только жалкие осенние паданцы (с каковым ощущением можно познакомиться благодаря некоторым историческим дисциплинам).

258

Статуя человечества. — Гений культуры ведёт себя, подобно Челлини, когда тот отливал своего «Персея»: расплавленного металла не хватало, но его должно было хватить — тогда мастер бросил в огонь блюда, тарелки и всё, что попало ему под руки. Точно так же этот гений бросает в огонь заблуждения, пороки, надежды, химеры и другие вещи — из металла и похуже, и получше; ведь статуя человечества должна получиться, отливка должна быть безупречной; и что за дело, если там и сям в ход пошёл материал более низкого сорта?^{50}