Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Христианисты, а не христиане. — Вот вам ваше христианство! Чтобы досадить людям, вы восхваляете «Бога и святых его»; а уж если хотите восхвалить людей, то доводите дело до того, что досадовать приходится Богу и святым его. — Желаю вам научиться хотя бы христианской пристойности, раз уж вам так не хватает учтивости христианского сердца.
Душевные ландшафты благочестивых и нечестивых. — Совершенно благочестивый человек должен быть для нас предметом почитания: но то же самое относится и к законченному честному, убеждённому нечестивцу. Если вблизи от человека такого типа чувствуешь себя, как вблизи высокогорья, где берут начало самые полноводные реки, то рядом с благочестивым — как под крепкими, тенистыми, спокойными деревьями.
Судебные убийства. — Два величайших судебных убийства в мировой истории суть, говоря без околичностей, скрытые, и хорошо скрытые само-убийства. В обоих случаях было желание умереть; в обоих случаях меч направлялся в собственную грудь, будучи вложен в руку человеческой несправедливости.
«Любовь». — Тончайшая уловка, в которой христианство превосходит прочие религии, — некое слово: оно говорило
Осуществлённое христианство. — И в христианстве есть эпикурейское умонастроение, исходящее из идеи, что от человека, своего творения и подобия, Бог может требовать лишь возможного, а, следовательно, что христианская добродетельность и совершенство достижимо и нередко достигается. Тогда, к примеру, вера в то, что любишь своих врагов — даже если это всего лишь вера, плод воображения, а вовсе не психологическая действительность (то есть не сама любовь), — безусловно, дарует счастье, покуда человек её действительно питает (а вот почему, на этот счёт психологи и христиане, разумеется, будут судить различно). А потому земная жизнь посредством такой веры, я имею в виду воображение, хотела бы удовлетворять не только требованию любить своих врагов, но и всем остальным христианским требованиям, и на самом деле усвоить и воплотить в себе божественное совершенство согласно призыву «Итак будьте совершенны, как совершён Отец ваш Небесный»{98}, на деле стать блаженной жизнью. Стало быть, заблуждение может сделать истиной обетование Христа.
О будущем христианства. — Можно позволить себе предположение о том, как исчезнет христианство, и о том, в каких местностях оно будет отступать дольше всего, если принять в расчёт, по каким причинам и где так бурно распространился протестантизм. Как известно, он обещал дать людям всё то же самое, что давала старая церковь, но куда дешевле, то есть без дорогостоящих панихид, паломничеств, роскоши и великолепия священников; особенно широко он распространился среди северных народов, не так сильно, как южные, укоренённых в символике и наслаждении формами, свойственных старой церкви: ведь у южан в христианстве ещё продолжало свою жизнь много более могучее религиозное язычество, в то время как на Севере христианство означало резкий контраст и разрыв с коренной традицией, а потому с самого начала в нём было больше умственного, чем чувственного, но именно поэтому же — в условиях опасности — больше фанатизма и твердолобости. Если удастся лишить христианство почвы в мышлении, то очевидно, где оно начнёт исчезать: как раз там, где оно и обороняться будет наиболее упорно. В других местах оно будет сгибаться, но не ломаться, терять листву, но снова выпускать новые листья, — потому что там на той же самой стороне были чувства, а не мысли. А именно чувства-то поддерживают и веру в то, что со всеми издержками церкви хозяйствовать будет всё-таки дешевле и удобнее, чем со строгими условиями труда и вознаграждения: ведь какую только цену не отдашь за праздность (или полулень), если уже к ней привык! Чувства протестуют против мира без христианства, потому что в нём нужно слишком много трудиться, а рента праздности слишком мала; они берут сторону магии, иными словами — они предпочитают, чтобы за них работал Бог (oremus nos, deus laboret! [62] ).
62
Нам — молиться, а Богу — трудиться! (лат.).
Притворство и честность неверующих. — Нет на свете другой книги, которая в таком изобилии содержит, с такой искренностью выражает то, что бывает столь приятно каждому человеку — горячечно-восторженную блаженную задушевность, готовую на жертвы и смерть, в вере и лицезрении своей «истины» как последней истины, чем книга, повествующая о Христе: человек смышлёный может усвоить из неё все способы, какими книгу можно превратить во всемирную книгу, в неразлучного друга каждого человека, а в особенности — венец всех способов, состоящий в том, чтобы представить всё уже окончательно найденным и ничего — становящимся и ещё зыбким. Все влиятельные книги пытаются оставить такое же впечатление — будто в них очерчен широчайший умственный и душевный горизонт и будто вокруг сияющего из них солнца должны вращаться все нынешние и будущие видимые светила. — Не обречена ли любая чисто научная книга на невлиятельность по той же самой причине, по какой влиятельны названные книги? Не суждено ли ей жить в унижении и среди униженных, а в конце концов претерпеть распятие, но так и не восстать из мёртвых? Не являют ли собою все честные люди науки «нищих духом» в сравнении с тем, что люди верующие провозглашают о своём «знании», о своём «святом» духе, уме? Может ли какая-нибудь религия требовать большего самоотречения, более неумолимо выталкивать из себя эгоистов, нежели наука? — — Так или подобным образом, но во всяком случае с некоторой долей притворства хотелось бы говорить нам, если уж придётся защищаться перед лицом верующих: ведь вряд ли можно защищаться без некоторой доли притворства. А в собственной своей среде мы будем говорить честнее: ведь тут мы пользуемся свободой, которой тем, другим, не понять даже ради соблюдения собственного интереса. Стало быть, долой клобук самоотречения! Мину смирения! Куда больше и куда лучше: так звучит наша истина! Если бы наука не была связана с наслаждением от познания, с пользой от познания, что толку нам было бы в науке? Что иное влекло бы нас к науке, если бы нашу душу не вела к познанию чуточка веры, любви и надежды? И хотя «я» в науке не должно значить ничего, но в республике людей науки очень многое означает находчивое, удачливое «я», да что там, уже даже
Поэты как указатели пути в будущее. — Вся избыточная энергия поэтического творчества, ещё оставшаяся у современных людей, энергия, которая не уходит на организацию жизни, без остатка должна быть посвящена одной цели — не копированию настоящего, не воскрешению и консервации прошлого, а указанию пути к будущему: и не в том смысле, что поэт, словно какой-то фантазирующий политэконом, должен предвосхищать в образе более благоприятные для народа и общества условия жизни и способы их добиться. Напротив, подобно тому, как художники прошлого неустанно работали над созданием образов богов, он будет неустанно работать над созданием прекрасного образа человека, чутко улавливая те случаи, где посреди нашего современного мира и реальности, где без какой бы то ни было искусной обороны и уклонения от них, ещё возможна прекрасная великая душа, там, где она ещё и сегодня в состоянии воплотиться в гармоничных, соразмерных формах, где она благодаря им обретает зримый образ, долговечность и качество модели для будущего, а, значит, помогает созидать будущее, возбуждая стремление подражать и зависть. Творения таких поэтов отличались бы тем, что представали бы закрытыми для воздуха и жара страстей и защищёнными от них: неисправимая ошибка — дробление звука целостного человеческого инструмента, язвительный смех и зубовный скрежет, да и всё трагическое и комическое в старом, привычном смысле слова — вблизи этого нового искусства воспринималась бы как докучливое архаизирующее огрубление человеческого образа. Сила, доброта, снисходительность, чистота и безыскусная, врождённая мера в характере действующих лиц и в их поступках; хорошо утоптанная земля, дающая ногам ощущение покоя и наслаждение; сияющее небо, отражающееся на лицах и событиях; знание и искусство, слившиеся в новом единстве; дух без высокомерия и ревности, сожительствующий со своей сестрою, душой, и выманивающий из антагонизмов грацию весомости, а не ожесточённость раздора: — всё это было бы чем-то объемлющим, всеобщим, составляющим золотой фон, на котором лишь тогда нерезкие различия воплощённых идеалов составили бы настоящую картину — картину неуклонно растущего человеческого величия. — В эту поэзию будущего ведёт некоторый путь от Гёте: но нужны хорошие разведчики такого пути и прежде всего — куда большая сила, чем у нынешних поэтов, то есть законченных изобразителей полуживотного и незрелости, неумеренности, принимаемых за силу и природу.{99}
Муза в качестве Пентесилеи{100}. — «Уж лучше погибнуть, чем быть непривлекательной женщиной». Если уж так мыслит Муза, то снова близок конец её искусства. Однако развязка бывает не только у трагедий, но и у комедий.
Каков окольный путь к прекрасному. — Если прекрасное равнозначно отрадному{101} — а ведь некогда так и пели Музы, — то полезное нередко бывает окольным путём, с необходимостью приводящим к прекрасному, и в состоянии с полным правом отвести близорукий упрёк живущих только сегодняшним днём людей, не желающих ждать и думающих получить всё хорошее без окольных путей.
В извинение кое-какой вины. — Безусловная воля к созиданию и пристальное внимание ко всему внешнему, свойственные художникам, не дают им стать прекрасней и лучше как личностям, то есть созидать самих себя, — пусть даже их честолюбие достаточно велико, чтобы вынуждать их и в общении с другими всегда проявлять себя доросшими до растущей красоты и величия своих творений. В любом случае им дана лишь строго определённая мера силы: сколько её они используют на себя — а как это могло бы пойти на пользу и их творениям? — И наоборот.
Удовлетворять вкусам элиты. — Если чьим-то искусством «довольны лучшие его эпохи», то это верный признак того, что вкусам лучших следующей эпохи оно не удовлетворит: правда, он «жил для всех времён»{102} — одобрение лучших гарантирует славу.
Из одного куска. — Если в своей книге или творении искусства автор предстаёт как бы сделанным из одного куска, он совершенно искренне верит, что это превосходно, и бывает оскорблён, когда другие находят это отвратительным, пересоленным или хвастливым.
Язык и чувство. — Язык дан нам не для того, чтобы передавать чувство — это видно по тому факту, что все простые люди стыдятся подыскивать слова для выражения своих самых сильных волнительных состояний: они передают их только с помощью действий, да и тут краснеют, если другие, как им кажется, угадывают их мотивы. Среди поэтов, которым божество в общем отказало в такого рода стыде, наиболее благородные очень скупы на слова в выражении чувства, и можно заметить у них некоторую принуждённость, в то время как те, которые и пишут-то ради чувства, в практической жизни, как правило, бывают бесстыжими.