Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Поэт и действительность. — Муза поэта, не влюблённого в действительность, и сама не будет действительностью — она родит ему детей с пустыми глазами и уж слишком худосочных.
Средства и цель. — Цель в искусстве не оправдывает средства: но оправданные средства могут здесь оправдать цель.
Самые скверные из читателей. — Самые скверные из читателей — те, которые ведут себя, как мародёрствующие солдаты: они отбирают себе то, что им нужно, мажут грязью и переворачивают вверх дном оставшееся, а потом ещё сквернословят по поводу всего вместе.
Признаки хорошего писателя. — Всем хорошим писателям присущи два качества: они предпочитают, чтобы их понимали,
Смешанные жанры. — Смешанные жанры в искусствах — свидетельства недоверия, какое их творцы испытывали в отношении своих сил; они искали вспомогательных сил, заступников, укрытий; таковы поэты, которые призывают на помощь философию, композиторы — драму, мыслители — риторику.
Помалкивать. — Автор должен держать язык за зубами, когда открывает рот его творение.
Знак различия. — Все поэты и писатели, влюблённые в превосходную степень, хотят большего, чем могут.
Холодные книги. — Хороший мыслитель рассчитывает на читателей, способных разделить чувством счастье, заключённое в хорошем мышлении: при таком условии книга, которая выглядит холодно и трезво, если глядеть на неё под нужным углом, играет в солнечном блеске светлого умственного веселья и может оказаться истинной отрадою души.
Уловка неуклюжих. — Неуклюжий мыслитель обычно выбирает в наперсницы болтливость или напыщенность: с помощью первой он думает придать себе подвижность и лёгкую поступь, с помощью второй создаёт видимость, будто его натура есть проявление свободной воли, художественного замысла, — чтобы не терять достоинства, требующего медлительности движений.
О барочном стиле. — Если мыслитель и писатель не чувствует себя рождённым или воспитанным для диалектики и чёткой артикуляции идей, он непроизвольно хватается за риторику и драматические приёмы: ведь в конечном счёте речь для него идёт о том, чтобы сделать себя понятным и посредством этого обрести власть, всё равно как — то ли ведя к себе чувство гладкою тропой, словно пастух, то ли внезапно нападая, словно разбойник. Это относится как к изобразительным, так и к мусическим искусствам, где ощущение нехватки диалектики или слабости выразительных и повествовательных возможностей вместе с избыточным, напирающим инстинктом формообразования извлекают на свет божий тот род стиля, который называют барочным стилем. — Впрочем, это слово сразу вызывает пренебрежительное чувство только у людей мало осведомлённых и высокомерных. Барочный стиль возникает всякий раз в пору упадка всякого большого искусства, когда непомерно возрастают требования к классическим выразительным средствам искусства, это — естественное событие, и смотреть на него надо, конечно, с печалью — ведь оно предшествует ночи, но одновременно восхищаясь свойственными ему выразительными и повествовательными возможностями. Сюда относится уже хотя бы выбор сюжетов и тем высшей драматической напряжённости, которые заставляют биться сердце и без искусства, ведь чувству поразительно близки небеса и преисподняя; затем — красноречие сильных аффектов и жестов, возвышенно-ужасного, больших масс, вообще количества как такового, как всё это возвещает о себе уже у Микеланджело, отца или деда итальянских художников барокко: сумрачные, просветлённые или пламенные блики на таких крепко сбитых формах; помимо этого, беспрерывные новации в сфере средств и целей, новаций, которые энергично акцентируются художниками для художников, тогда как профану приходится воображать, будто он видит перед собою беспрестанное непроизвольное излияние всех рогов изобилия какого-то исконного, естественного искусства: все эти качества, которыми славится барочный стиль, невозможны, непозволительны в более ранние, предклассическую и классическую эпохи каждого вида искусства — такого рода изысканные лакомства долго висят на дереве запретными плодами. — Как раз в наши дни, когда музыка вступает в эту последнюю эпоху, можно ознакомиться с феноменом барочного стиля в его сугубой пышности и путём сравнения узнать отсюда многое о прежних эпохах: ведь начиная с времён греков барочный стиль появлялся уже не раз, в поэзии, красноречии, прозе, скульптуре, а также в известном смысле и в архитектуре, — и всякий раз этот стиль, хотя ему не хватает высшего благородства, благородства невинного, бессознательного, победоносного совершенства, доставлял удовольствие и многим из числа лучших и серьёзнейших людей своей эпохи: потому-то, ещё раз будь сказано, было бы высокомерием без околичностей
Ценность честных книг. — Честные книги внушают читателю честность — по меньшей мере тем, что вызывают на себя его ненависть и отвращение, которые в противном случае хитрое благоразумие предпочло бы припрятать. Можно ведь ополчиться против книги, изо всех сил удерживаясь от этого в отношении человека.
Каким образом искусство создаёт партию. — Отдельные красоты, общий волнующий ход действия, увлекательные и потрясающие настроения финала — столь многое в художественном произведении будет ещё доступно и большей части профанов: и в эпоху искусства, когда большую массу профанов стараются перетянуть на сторону художников, то есть создать партию, возможно, чтобы сохранить искусство, натурам творческим лучше всего будет большего и не давать — они не должны разбрасывать свои силы на поприще, где никто не скажет им спасибо. Выходить за эти пределы — подражать природе, органически допускающей формообразование и рост, — означало бы в данном случае бросать семена на камни.
Как величие достигается в ущерб истории. — Каждый более поздний мастер, вовлекающий вкус ценителей искусства в свою орбиту, невольно становится причиной отбора и переоценки прежних мастеров и их творений: то, что в них созвучно и близко ему, то, что в них предвосхищает и предвозвещает его, считается отныне по-настоящему значительным в них и в их творениях — плод, в котором обычно скрывается червь великого заблуждения.
Как искусство ловит на крючок эпоху. — Стоит только с помощью всех ухищрений художников и мыслителей обучить людей испытывать почтение к своим изъянам, к своей умственной нищете, к своим бессмысленным иллюзиям и страстям — а это можно сделать, — стоит только показывать им лишь возвышенную сторону преступления и безумия, сентиментальное и душещипательное — в состоянии слабости всех безвольных и слепо преданных, а довольно часто бывало и такое, — и вот уже применён способ внушить даже эпохе, совершенно чуждой искусству и философии, горячечную любовь к философии и искусству (а особенно — к художникам и мыслителям как личностям), а при скверных обстоятельствах это, может быть, и единственный способ сохранить существование столь нежных и уязвимых созданий.
Критика и радость. — Критика, односторонняя и несправедливая, равно как и разумная, доставляет критикующему так много удовольствия, что каждому делу, каждому поступку, вызывающему много критики со стороны множества людей, мир обязан благодарностью: ведь за критикой тянется блистательный шлейф из радости, остроумия, восхищения собой, гордости, нравоучения, желания исправить. — Бог радости сотворил плохое и посредственное по той же самой причине, что и хорошее.
Прыгнуть выше головы. — Когда художник хочет быть больше чем художником, к примеру, набатом нравственности для своего народа, то в конце концов, себе в наказание, влюбляется в чудовище из морали — и Муза смеётся над ним: ведь из ревности эта вообще-то очень добродушная богиня может и осерчать. Вспомним о Мильтоне и Клопштоке.
Стеклянный глаз. — Направленность таланта на моральные темы, личности, мотивы, на прекрасную душу произведения искусства — это порой всего лишь стеклянный глаз, который вставляет себе художник, лишённый прекрасной души: результат оказывается весьма странным — этот глаз в конце концов становится-таки живою природой, хотя и глядящей как-то криво, но и обычным такой результат оказывается тоже — все думают, будто видят перед собою природу, а не холодное стекло.
Писательство и воля к победе. — Писательство, очевидно, всегда свидетельствует о победе, а точнее, о преодолении себя, которое нужно сообщить другим для их пользы; есть, правда, авторы-диспептики, пишущие как раз только потому, что не могут чего-то переварить или даже потому, что оно уже навязло у них в зубах: своим раздражением они непроизвольно пытаются вызвать досаду и у читателя, а, значит, подчинить его себе; это говорит о том, что и они хотят побеждать — но только других.