Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Не вплотную. — Хорошим мыслям вредит, если они следуют друг за другом слишком скоро; тогда они заслоняют друг другу перспективу. — Поэтому величайшие художники и писатели так обильно пользовались посредственным.
Грубость и слабость. — Художники всех эпох обнаруживали, что в грубости заключается какая-то сила и что не всякий может быть грубым, даже если этого хочет; и точно так же на чувство сильно воздействуют некоторые формы слабости. Отсюда возникло немало суррогатных эстетических приёмов, полностью удержаться от которых бывает трудно даже самым великим и добросовестным художникам.
Хорошая память. — Иной человек только потому не становится мыслителем, что его память слишком хороша.
Возбуждение
Чего боятся художники. — Страх перед тем, что в жизненность их персонажей не поверят, может соблазнить художников с пониженным вкусом на создание таких типов, которые ведут себя как бешеные: так же как, с другой стороны, греческие художники начального периода в искусстве, движимые тем же самым страхом, даже умирающих и тяжелораненых изображали с тою улыбкой, что казалась им живейшим признаком жизни, — не заботясь о том, какие черты придаёт природа людям с еле теплящейся жизнью, уже почти расставшимся с нею.
Круг должен замкнуться. — Тот, кто следует путями какой-нибудь философии или вида искусства до самого их конца, да ещё и обдумывает этот конец, на основании своего внутреннего опыта понимает, почему последующие мастера и наставники отвращались от них к какому-то новому пути, и нередко с пренебрежительным выраженьем лица. Ведь круг обязан замкнуться, — но отдельные люди, пусть даже самые великие, прочно сидят на своей точке окружности с неумолимою миной упорства, словно этот круг замкнуться не имеет права.
Старое искусство и современная душа. — Каждое искусство становится всё более пригодным для выражения душевных состояний — более взволнованных, более нежных, более решительных, более страстных, — а потому более поздние художники, избалованные этими выразительными средствами, ощущают некоторое неудобство, имея дело с творениями искусства прежних эпох, словно древним не хватало как раз только средств ясного выражения своей души, а может быть, даже некоторых технических предпосылок; и они полагают, что обязаны тут помочь делу, — потому что верят в подобие, даже тождество душ. В действительности же души самих этих старых мастеров ещё были какими-то другими, может быть, и более великими, но более холодными и ещё питавшими отвращение ко всему возбуждающе-оживлённому: мера, симметрия, пренебрежение ко всему милому и прелестному, бессознательная терпкость и утренняя свежесть, уклонение от страсти, словно искусству суждено от неё погибнуть, — всё это составляет образ мыслей и нравственность всех старых мастеров, отбиравших свои выразительные средства и одухотворявших их в рамках этой же нравственности не случайным, а необходимым образом. — Но можно ли, понимая всё это, отказывать всем более поздним художникам в праве одушевлять древние творения на лад своей собственной души? Нет, ведь те способны продолжать свою жизнь лишь потому, что мы наделяем их своей душою: только наша кровь и подталкивает их к тому, чтобы заговаривать с нами. Их истинно «историческое» прочтение обращалось бы к призракам на языке призраков. — Воздать честь великим художникам прошлого можно, не столько проявляя ту неплодотворную робость, которая старается точно воспроизвести каждое слово, каждую ноту так, как они были написаны, сколько делая энергичные попытки помогать им всё снова возвращаться к жизни. — И то сказать: представим себе, что Бетховен вдруг явился среди нас и слушает одно из своих произведений, исполняемое в манере новейшей проникновенности и нервной утончённости, прославившей наших мастеров интерпретации, — вероятно, он долго стоял бы, не зная, что сказать и поднять ли руку для проклятья или для благословения, но наконец, возможно, произнёс бы: «Да-а, ну и дела... Это ни моё, ни не моё, а что-то третье, — по мне, так есть в этом и кое-что верное, хотя это не то верное. Но смотрите сами, как с этим быть,{105} ведь слушать в любом случае вам, — а правы-то живые, как говорит наш Шиллер{106}. Ну так и будьте себе правыми, а мне позвольте ретироваться».
Против порицающих краткость. — Краткословие может быть плодом и урожаем обильного долгомыслия; но читатель, если он новичок на этой ниве и ещё совсем не размышлял тут, видит во всяком краткословии что-то подобное
Против близоруких. — Уж не думаете ли вы, что если вам всё дают (и должны давать) по кусочкам, так, значит, и никакого целого нет?
Читатели сентенций. — Самые плохие читатели сентенций — друзья их автора, в том случае, если они ревностно стараются из всеобщего догадкою вывести особенное, которому сентенция обязана своим возникновением: ведь таким разнюхиваньем они сводят на нет все усилия автора; вот они и получают в награду — и по заслугам — не философское настроение и поучение, а в лучшем или худшем случае не больше, чем удовлетворение вульгарного любопытства.
Читательская невоспитанность. — Двойная невоспитанность читателя в отношении автора заключается в том, чтобы вторую его книгу хвалить (или наоборот) за счёт первой, да ещё и ждать от него за это благодарности.
Захватывающие моменты в истории искусства. — Изучая историю какого-нибудь искусства, к примеру, историю греческого красноречия, и переходя от одного мастера к другому, при виде этой неуклонно усиливающейся рассудительности и при необходимости выслушать старые законы и самоограничения ораторов вкупе с вновь появившимися, в конце концов оказываешься в мучительно-напряжённом состоянии: понимаешь, что лук должен сломаться и что так называемая неорганическая композиция, занавешенная и замаскированная самыми удивительными средствами выражения — в данном случае затейливый азианский стиль, — некогда была необходимостью и чуть ли не благодеянием.
К великанам искусства. — Из-за той страстной увлечённости каким-нибудь предметом, которую ты, великан, вносишь в мир, уродуется разум множества людей. И знать об этом тебе горестно. Но с гордостью и наслаждением носит свой горб увлечённый тобою человек: посему утешься тем, что благодаря тебе счастья в мире стало больше.
Эстетически бессовестные. — Истинные фанатики той или иной партии в искусстве — это те совершенно нехудожественные натуры, которым недоступны даже элементарные основы искусствознания и ремесленной стороны искусства, но которых сильнейшим образом захватывают все элементарные воздействия искусства. Для них не существует эстетической совести — а потому нет ничего, что могло бы удержать их от фанатизма.
Как в современной музыке должна двигаться душа. — Эстетическую задачу, которую современная музыка{107} пытается решить в том, что нынче очень внушительно, но туманно называют «бесконечной мелодией», можно уяснить себе, если входить в море, постепенно теряя дно под ногами и наконец предавшись на волю волнующейся стихии: тут уж нужно плыть. Во всей прежней, старой музыке, нужно было плясать, грациозно, торжественно или страстно двигаясь в более быстром или более медленном ритме, причём нужное для этого мерило — соблюдение определённых уравновешивающих темповых и динамических соотношений — вынуждало душу слушателя к постоянной рассудительности: и очарование той музыки зиждилось на контрасте этого прохладного сквознячка, которым тянуло от такой рассудительности, и согревающего дыхания, исходившего от восхищения музыкой. — Рихард Вагнер выбрал иной род движения души, который, как уже сказано, родствен плаванию и парению. Это, вероятно, важнейшая из всех его новаций. Его знаменитое художественное средство, возникшее от такого выбора и ему соответствующее — «бесконечная мелодия», — стремится нарушать всякую темповую и динамическую соразмерность, порою даже поиздеваться над нею, и он неистощим в изобретении таких эффектов, которые на слух прежних времён звучали бы как ритмический абсурд и кощунство. Он страшится застывания, кристаллизации, превращения музыки в архитектуру — и вот сталкивает двухтактный ритм с трёхтактным, нередко вводя пяти- и семитакты, сразу повторяет фразу, но в увеличении, растягивая её во времени в два или в три раза. Некритическое подражание такому искусству может поставить музыку в очень опасное положение: одичание, упадок ритмики всегда ждали своего часа в тайнике рядом с чрезмерно развитым чувством ритма. Эта опасность станет особенно большой, если такая музыка будет всё теснее смыкаться с не воспитанным и не пронизанным более высокой выразительностью сценическим искусством и языком жестов, лишённым всякой меры, да и не способным сообщить никакой меры льнущей к нему стихии — слишком женской сущности музыки.