Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов
Шрифт:
Заблуждение по поводу одного лишения. — Кто не отходил надолго от какого-нибудь искусства целиком и полностью, а постоянно жил в нём, тот не может даже примерно представить себе, сколь малого лишается человек, живущий без этого искусства.
В три четверти силы. — Автор, создавая творение, которое хочет производить впечатление здорового, должен вкладывать в него самое большее три четверти своей силы. А вот если он подошёл к крайним пределам этой силы, то творение возбуждает воспринимающего и отпугивает его своей напряжённостью. Все хорошие вещи немного небрежны и лежат, словно коровы на лугу.
Выпроваживать голод из дому. — Тончайшие яства для голодного ничем не отличаются от самой грубой пищи — поэтому художники более притязательные не станут и думать о том, чтобы приглашать на свои трапезы голодающих.
Жизнь без искусства и вина. — С творениями искусства дело обстоит
Гений-хищник. — Хищный гений в искусствах, способный вводить в заблуждение даже самые тонкие умы, появляется, когда кто-то смолоду без колебаний смотрит на всё хорошее как на предоставленную любому охотнику добычу, если только оно прямо не защищено законом как собственность определённого лица. А ведь всё хорошее, что создали прежние времена и мастера, свободно лежит кругом, огороженное и охраняемое только почтительной робостью немногих понимающих: этим немногим в силу нехватки стыда и даёт отпор такой гений, собирая в кучу богатство, которое уже само по себе в свою очередь вызывает почтение и робость.
К поэтам, воспевающим большие города. — По садам нынешней поэзии можно заметить, как близко от них находятся клоаки больших городов: к аромату цветов тут примешано то, что говорит о мерзости и гнили. — Я с болью задаю вопросы: так ли уж нужно вам, поэты, всё время приглашать в крёстные отцы язвительные остроты и грязь, когда крестить должны какое-нибудь невинное и прекрасное ощущение? Неужто надо непременно нахлобучивать на вашу благородную богиню шутовской, балаганный колпак? Но почему эта нужда, эта необходимость? — Как раз потому, что вы живёте слишком близко от клоак.
О солёной речи. — Ещё никто не объяснил, почему греческие писатели употребляли выразительные средства, в столь неслыханном изобилии и силе находившиеся в их распоряжении, с такою невероятной скупостью, что в сравнении с ними любая написанная после греков книга кажется кричащей, пёстрой и натянутой. — Говорят, что в местах возле льдов Северного полюса, так же как и в самых жарких странах, солью пользуются более скупо, зато жители равнин и морских побережий в зонах, умеренней нагреваемых солнцем, употребляют её в очень больших количествах. Так, может быть, и грекам соль и приправы нужны были не в такой степени, как нам, по двойной причине — потому что хотя их интеллект был холоднее и яснее, но их страстный природный характер — намного более тропическим, нежели наши?
Самый свободный из писателей. — Как же можно в книге для свободных умов оставить без упоминания Лоренса Стерна, его, которого Гёте чтил как свободнейший ум своей эпохи! Пусть же он довольствуется здесь честью быть названным свободнейшим из писателей всех времён, в сравнении с которым все остальные кажутся неповоротливыми, неотёсанными, нетерпимыми и мужицки-прямолинейными. И достохвальна в нём, пожалуй, не законченная, ясная, а «бесконечная мелодия» — если этим словом обозначить стилистическое направление в искусстве, в котором определённая форма постоянно ломается, сдвигается, переводится в неопределённую, а потому означает одно, но в то же самое время и другое. Стерн — великий мастер двусмысленности, если это слово, как и следует, понимать гораздо шире, чем делают обычно, подразумевая отношения между полами. Можно считать пропавшим того читателя, который в любой момент хочет точно знать, что Стерн думает о том или ином предмете на самом деле, смеётся ли он над ним или сохраняет серьёзную мину: он-то ведь умеет выразить то и другое одной складкой своего лица; он и сам это понимает и даже хочет быть одновременно и правым и неправым, связать в один узел глубокомыслие и фарс. Его отступления от темы — зараз продолжение рассказа и дальнейшее развитие истории; его сентенции содержат в себе одновременно иронию по поводу всего сентенциозного, его отвращение ко всему серьёзному связано со склонностью избегать поверхностного, верхоглядного подхода к любой теме. Поэтому у настоящего читателя он вызывает чувство неуверенности в том, идёт ли он, стоит или лежит: чувство, больше всего похожее на ощущение парения. Самый гибкий из авторов, он сообщает гибкость и своему читателю. Мало того, Стерн внезапно меняет роли и тут же превращается в читателя, не переставая быть автором; его книга{103} подобна спектаклю внутри спектакля, театральной публике, сидящей напротив другой театральной публики. Читателю приходится отдаваться на милость или немилость Стерновского настроения — хотя, впрочем, можно ожидать, что оно будет милостивым, всегда будет милостивым. — Странно и поучительно отношение к этой коренной двусмысленности Стерна такого большого писателя, как Дидро: оно тоже было двусмысленным — а как раз это и есть подлинно Стерновский сверх-юмор. Подражал ли он ему в своём «Жаке-фаталисте», восхищался ли им, издевался ли над ним, пародировал ли его? — этого до конца не разобрать, да, возможно, как раз этого и хотел автор. Именно такое сомнение внушает французам несправедливость в отношении этого творения их первого мастера (которому не приходится краснеть перед лицом любого древнего и нового). Именно юмор — и в особенности это юмористическое отношение к самому юмору — французы воспринимают слишком серьёзно.{104} — Надо ли добавлять, что среди всех великих писателей Стерн — наихудший образец и истинно неподражаемый автор и что даже Дидро пришлось поплатиться за свою отважную попытку подражания? То, чего хотели и что умели хорошие французы, а до них — некоторые греки как прозаики, прямо противоположно тому, чего хотел и что умел Стерн: как именно мастерское исключение он возвышается над тем, чего
Отборная реальность. — Как хороший прозаик употребляет только те слова, что входят в обиходный язык, но далеко не все входящие в него слова, — именно благодаря этому и возникает отборный стиль, — так и хороший поэт будущего станет изображать только реальное, целиком откинув все фантастические, полные суеверий, наполовину достоверные, ослабшие сюжеты, на которых прежние поэты пытали свои силы. Только реальность, но далеко не всякая реальность! А лишь отборная реальность!
Подвиды искусства. — Наряду с подлинными видами искусства — искусством великого покоя и искусством великого движения — есть ещё его подвиды: ищущее покоя, чванное искусство и искусство возбуждённое; оба хотят, чтобы их слабость принимали за силу, а их самих — за виды подлинного искусства.
Нынешняя нехватка красок для героического. — Истинные поэты и художники современности любят писать свои картины на фоне, переливающемся красной, зелёной, серой и золотой красками — на фоне возбуждённо-нервозной чувственности: уж в ней-то дети века сего знают толк. И в этом есть отрицательная сторона — конечно, если глядеть на их картины не глазами века сего, — ведь так и кажется, что в величайших из изображённых ими образов присутствует нечто мелькающее, подрагивающее, мельтешащее: вот и не веришь, что эти герои способны на героические деяния, — в лучшем случае они способны на героизирующие, хвастливые злодеяния.
Перегруженный стиль. — Перегруженный стиль в искусстве — результат оскудения организующей силы при расточительном изобилии средств и замыслов. — В первоначальной стадии искусства иногда можно обнаружить прямую противоположность этому.
Pulchrum est paucorum hominum [63] . — Историческая наука и опыт говорят нам, что всё многозначительно-чудовищное, таинственно возбуждающее фантазию и уносящее её за пределы реального и будничного, старше и растёт изобильнее, чем прекрасное в искусстве и преклонение перед ним, — и что оно снова распускается в преизбытке, как только помрачается чувство прекрасного. Видимо, для подавляющего большинства оно представляет собою более сильную потребность, чем прекрасное: и, вероятно, оттого, что оказывает более сильное наркотическое воздействие.
63
Понимать прекрасное дано немногим (лат.) — Гораций. Сатиры, I 9, 44.
Истоки удовольствия от произведений искусства. — Если задуматься о самых первых зародышах художественного вкуса и задаться вопросом о том, какие различные виды наслаждения порождали первенцы искусства, к примеру, у первобытных народов, то первым делом обнаруживается наслаждение от понимания того, что имеет в виду другой; искусство тут — своего рода предложение загадок, которое даёт отгадывающему насладиться своей быстрой сообразительностью и проницательностью. — Затем, рассматривая самое примитивное произведение искусства, вспомним о том, что человеку было приятно при его восприятии, а потому вызывало у него наслаждение, — к примеру, когда художник указывал на охоту, победу, свадьбу. — С другой стороны, изображённое вызывает чувства возбуждения, растроганности, воодушевления — скажем, если воспевается мщение и опасность. Тогда наслаждение заключается в самом возбуждении, в победе над скукой. — Нам может доставлять большое наслаждение, которое мы в таком случае относим на счёт искусства, и воспоминание о неприятности, оставшейся позади, или если она как тема произведения искусства представляет нас самих слушателям интересными (например, когда певец описывает злоключения отважного морехода). — Более тонкий вид наслаждения — уже та радость, что возникает при виде всего правильного и симметричного в линиях, моментах, ритмах; ведь благодаря известному подобию пробуждается чувство всего упорядоченного и правильного в жизни, а только ему одному мы и обязаны хорошим самочувствием: в культе симметрии человек, стало быть, бессознательно почитает правило и равномерность как источник всего полученного в жизни счастья; это наслаждение — своего рода благодарственная молитва. Лишь при известном пресыщении этим последним видом наслаждения возникает ещё более тонкое чувство того, что радость может доставлять и нарушение симметрии и упорядоченности; это бывает, к примеру, когда соблазняет поиск разумного в том, что кажется абсурдом, — тогда, как форма эстетического разгадывания загадок, возникает какой-то более высокий вид упомянутого вначале наслаждения от искусства. — Тот, кто продолжит эти размышления, поймёт, от какого типа гипотез, призванных объяснить эстетические явления, здесь совершён радикальный отказ.