Человечность
Шрифт:
Все это было неприкрашенной правдой, высказываемой возвращающимися к жизни тяжело переболевшими усталыми людьми. Да и как было не устать за два года такой войны! Она потребовала от них полной отдачи сил, не дав им права на отдых. Они несли на своих плечах ее изнурительную тяжесть, и им предстояло возвратиться на передний край. Им не хотелось снова слышать свист пуль и осколков, видеть кровь и трупы, подставлять свои израненные тела под беспощадный металл. Но они все равно расходились по полкам и опять брали в руки оружие. Покидая больницу, они будто сбрасывали с себя усталость:
—
5
ПЕРЕД НОВЫМ ВИТКОМ ВОЙНЫ
Солнечным майским днем Крылов возвратился в полк, который стоял во втором эшелоне километрах в пятнадцати от больницы. Товарищи тепло встретили его.
— Выздоравливал, а! — улыбался Сафин.
— Получай! — Костромин вручил Крылову три бумажных треугольника. Крылов присел на снарядный ящик, вскрыл первое письмо. Дома все было благополучно. Сашино письмо содержало немало новостей и загадок, потому что рука военного цензора вымарала отдельные слова и целые строки.
«Женька!
Ты опять пропал, а это уж совсем ни к чему. Нам теперь нельзя пропадать, нас и так мало осталось.
В Сталинграде… Седому… уехал домой. Я после госпиталя был в полковой. Из окружения мы вышли, но многие ребята из твоего взвода… Грачев, Малинин, Курочкин, Прошин… а Ющенко… за Доном Володю…. Плотникова и Ванюшина… теперь он в газете… Один… его взял. Ляликов с Добрыниным… Вышегор жив, мы его нашли в… А Галя нашлась, она болела… Я теперь в другой…»
Далее в письме помарок не было — по-видимому, цензору надоело вычеркивать слова.
«Я примерно там же, где ты. Посматриваю, не встретишься ли. Что слышно о Феде? Знакомые на войне иногда встречаются — может быть, и нам с тобой где повезет. О Косте ты, наверное, знаешь, вот ведь как бывает…»
Письмо от Миши Петрова было без помарок. Миша рассказывал о Покровке, о себе, упомянул, что иногда встречается с матерью и Шурой.
Несколько строк из его письма глубоко опечалили Крылова: «Костя погиб в пути на фронт (он ушел добровольцем). Эшелон бомбили, Костя был пулеметчиком…»
Крылов перевидел уже немало смертей, он воспринимал их как жестокую реальность войны. Костя же сохранился у него в памяти учеником-десятиклассником. Его преждевременная гибель не укладывалась в обычные представления о смерти на передовой.
Костромин и Климов, оба кадровые сорокапятчики, принялись выверять прицельность орудия. Крылов впервые наблюдал, как это делается.
Пушку поставили на ровной площадке, раздвинули станины. Климов аккуратно, кончиком пальца, взял из банки немного густой смазки, наложил ее в четырех местах на ободок дульной части ствола, потом не спеша вытер чистой тряпкой руку, достал из кармана гимнастерки моточек шелковых ниток, отрезал два коротких конца, накрест приложил их к дульному ободку, к бугоркам смазки. Шелковинки выглядели теперь как хорошо натянутые струны. Их перекрестие точно совпадало с центром канала ствола.
Тем временем Костромин отмерил впереди орудия около трехсот метров, на последней
Климов ослабил крепление панорамы, открыл орудийный замок и, глядя в ствол, навел его на фанерный кружок. После этого он попросил остальных сорокапятчиков заглянуть в ствол. Когда очередь дошла до Крылова, он увидел, что перекрестие нитей находилось точно в центре фанерного кружка: орудие было нацелено на него.
Затем, работая кончиками длинных пальцев и не касаясь орудия телом, Климов снова закрепил панораму, установив ее так, что и острие прицельного угольника было точно в центре фанерного кружка. Теперь ось канала ствола и прицельная линия панорамы пересекались в одной точке, расположенной впереди орудия. Это означало, что снаряд, вылетев из ствола, попадет именно туда, куда его направит наводчик. Точная регулировка прицельных линий обеспечивала снайперскую стрельбу противотанковой пушки на расстоянии до шестисот метров.
Крылов понемногу усваивал устройство орудия.
В мае и июне пышно зацвели травы, заглушили все запахи войны. Батарея расположилась лагерем вдоль лесистого оврага. Расчеты оборудовали себе землянки, на два месяца ставшие для них домом. Внизу, в овраге, журчал ручей, в зарослях и днем не умолкали соловьи, небо над головой почти всегда было безоблачное.
В первые дни после возвращения из больницы Крылова посылали на легкую работу: чистить картошку. Распоряжался на кухне повар Земченко, сорокалетний украинец с мягкими чертами лица, мягкими движениями и тихим голосом. Земченко любил поворчать, но его ворчание лишь настраивало слушателей на игривый лад, особенно если он негодовал по поводу скудного официального меню.
— Вода, соль, картошка и тушенка! — возмущался Земченко, обращаясь к кухонным рабочим, неторопливо вылавливающим в ведре картофелины покрупнее. — Ну какой в них аромат? Ни мяса, ни зелени, ни витаминов.
— А зачем нам витамины — лишь бы ложка стояла! — посмеивался красноармеец Григорчук, тоже переболевший тифом и вернувшийся в батарею несколькими днями раньше Крылова.
— Ты соображаешь, что говоришь? — ворковал Земченко. Выражение лица у него при этом было такое страдальчески-беспомощное, что Крылов с трудом удерживался от смеха.
— Хоть бы картошки достали покрупнее, — вступался другой кухонный рабочий.
— У кого, хлопчик? У женщин? Они сами на одной картошке живут. Сейчас время какое — старая кончается, а молодая жди, когда вырастет. А у них дети.
«Дети» Земченко произносил нараспев. По характеру он был на редкость невоенным человеком. Солдатская форма даже не воспринималась на нем всерьез.
Понемногу силы у Крылова восстановились. После завтрака он теперь уходил со всеми на занятия.
Учеба длилась весь день. Правда, фронтовики не очень усердно занимались тем, без чего можно было обойтись, — особенно строевой подготовкой. Взводный, лейтенант Подолякин, тоже не проявлял рвения к ней. Он поручал вести занятия одному из командиров орудий, а сам куда-нибудь уходил.