Человечность
Шрифт:
«Мы написали тебе в партизанский отряд, — заканчивала Шура. — Получил ли ты наше письмо? Миша Петров работает на заводе, Паша Карасев в армии, в Москве, а Саша ранен в Сталинграде, о нем в газете писали». Он узнал самое главное: дома все в порядке, а Саша вышел из окружения, жив! Только о Косте мать и сестра почему-то ничего не сообщили. Но теперь он узнает и о нем: связь восстановилась!
Во втором письме была записка от Саши.
«Здравствуй, Женька!
Рад, что ты выкарабкался, хотел бы составить тебе лесную компанию. А я вот застрял за Волгой. Подробнее напишу в другой раз.
Записка была написана в феврале, почти месяц тому назад.
«Дорогой Женя! — писала тетя Лиза. — Мы с Савелием так рады, что ты жив и здоров. Мы все время говорим о вас, милые наши мальчишки. Вам уже столько пришлось пережить. Саша выздоравливает, его адрес смотри ниже. У нас все хорошо. А Галя нашлась, она болела тифом. Савелий передает тебе привет, а я целую.
Знали бы Саша и тетя Лиза, как важно для него их письмо! И не предвидишь, откуда ждать горе или радость. Саша опять приблизился к нему, и сюда достала его надежная рука: «Еще бы весточку от Гали — мы с ней потерялись. Не будем скисать, дипломат!» «А Галя нашлась».
Нашлась Галя — найдется и Ольга. Если его письмо из партизанского отряда получено в Покровке матерью, то и письмо матери наверняка получено в отряде Ольгой. Ольга догадается. Напишет в Покровку, связь с ней тоже восстановится!
— Что — порядок? — поинтересовался Пылаев.
— Порядок!
— Завтракай, пехота пошла, — напомнил Костромин.
В батальонах не насчитывалось теперь и по пятидесяти человек, но полк продолжал наступать, хотя наступление с каждым днем замедлялось.
Ночью сорокапятчики миновали какую-то деревню и стали в поле. Пехота скрылась в темноте, противотанковые пушки одиноко застыли на дороге. Потом из темноты выступила фигура комбата.
— Подолякин, одно орудие справа, другое слева!
Командир взвода лейтенант Подолякин и старший сержант Костромин отделились от лошадей, ушли вперед, чтобы выбрать место для огневой.
Наступление прекратилось, а это означало, что сорокапятчикам надо было основательно врыться в землю. Прежде всего они расчистили в снегу круглую площадку, закатили на нее орудие, поднесли снаряды. Днем видно будет, удачна ли позиция, а сейчас достаточно и этого. Потом, работая ломом, кирками и лопатами, они принялись сооружать для себя укрытие. Сафин привез из деревни доски и солому — к утру был готов легкий блиндаж. На первый раз сойдет и такой, потом они сделают получше. Вход завесили плащ-палаткой, в печурке весело забегал огонек: временный дымоход пробили в мерзлой земле.
Днем потеплело, с потолка закапало, и расчет снова работал. Пехота окапывалась, немцы тоже укрепляли свой передний край — работа давала обеим сторонам временную передышку. Лишь изредка на позициях батальона разрывались мины.
Крылов почувствовал озноб. Это показалось ему странным: фронтовики простужались редко, хотя по нормам мирного времени должны были бы то и дело болеть.
Озноб не прошел и к вечеру, когда Крылова послали за ужином. В тепле деревенской избы его
Позвали санинструктора — тот сунул Крылову градусник.
— Тридцать девять с лишним. Тиф, наверное. На всякий случай надо изолировать.
Крылов помнил, как его везли на санях вместе с двумя другими красноармейцами, один из которых глухо стонал и беспокойно ворочался с бока на бок. Лошадь куда-то шагала в темноте, и Крылову казалось, что он вплывает в бескрайний удушливый лес. Ехали долго, и все время мокро шуршал снег. Потом появились какие-то строения, лошадь стала, над Крыловым повис колеблющийся свет фонаря.
— Еще трое!
Из темноты выступили люди, подхватили беспокойного соседа, куда-то понесли. Крылов пошел следом. Ему хотелось поскорее найти какое-нибудь сухое теплое место, лечь, и чтобы его оставили в покое.
Он ступал, не разбирая дороги, стараясь не отставать от желтого пятна фонаря. Наконец, санитары опустили больного на пол. Крылов разглядел солому, нащупал свободное место, лег, и удушливый покой вытеснил у него ощущение времени и пространства.
3
ЛЮДИ КАК ДЕРЕВЬЯ — РАЗНЫЕ
В коридоре института Левку Грошова остановил заведующий кафедрой.
— Как дела, молодой человек?
— Спасибо, Глеб Семенович, хорошо.
— Слежу за вашими успехами, доволен. Вам — девятнадцать? Пора входить в науку, пора! Годы, знаете, идут, все лучшие годы. Предлагаю вам тему статьи: «Исторический аспект родительного падежа». Согласны? Приходите ко мне завтра, подумаем, с чего начать. Да, о чем-то хотел у вас узнать. А-а. Вы как-то заметили, что Леонтий Леонтьевич Набойко — ваш дядя? Вы… видитесь с ним?
Подоплека профессорской заботы о Левке Грошове раскрылась: заведующего кафедрой интересовал дядя. Ну что ж, нет ничего надежнее, чем взаимная заинтересованность.
— Спасибо за предложение о статье, Глеб Семенович.
— Мне всегда приятно видеть способного молодого человека, ученика и… будущего коллегу. Кстати, а не мог бы я встретиться с Леонтием Леонтьевичем? Был бы вам чрезвычайно признателен.
Левка слышал о неблагополучном состоянии здоровья у заведующего кафедрой, о неизбежности сложной и рискованной операции, на которую тот никак не решался. Левка быстро оценил ситуацию. Связаться с дядей едва ли возможно, но игра стоила свеч. Тетя поможет! Речь о будущем ее племянника, а тут ей ничего не надо разъяснять.
— Человек он занятой. — осторожно проговорил Левка, — но я попытаюсь сделать, что могу. Надеюсь, мне тоже удастся помочь вам…
Он почувствовал удачу. Придется немного похлопотать ради старика, зато на самого Левку будут трудиться трое: тетя вызовет Леонтия Леонтьевича в Москву, тот прооперирует Глеба Семеновича, а уж Глеб Семенович поведет Льва Яковлевича Грошова в науку.
Превосходно, лучше и не придумать!
В Старой Буде было многолюдно: сюда наезжали штабы партизанских отрядов. Фронт стоял недалеко от партизанской столицы, надо было решать, что делать. О прямых столкновениях с регулярными гитлеровскими войсками не могло быть и речи.