Человечность
Шрифт:
— Капитан Фролов и старший лейтенант Дубравин.
— Тоже к «Золотой Звезде». Никого не забыть! А теперь вперед — всей армией!..
Шофер выжимал из машины все, что мог, но командующий поторапливал его.
— Поднажми, Анучин, что ты ползешь еле-еле!
— Быстрей нельзя, товарищ генерал.
— Нельзя-нельзя. Не встречать же нам новый год в «виллисе»!
— Дорога хорошая, успеем.
— Да, нам бы в России такие. А ты знаешь, кто такой Токарев? В сорок первом, когда Гудериана останавливали, он у меня взводом командовал.
— Надо, товарищ генерал.
Не сбавляя скорости, Анучин ловко проскальзывал мимо разбитых грузовиков. Впереди уже светлели пожарища: Альтберг.
Храпов с улыбкой прислушивался к разговору командующего и шофера. В такие минуты Лашков утрачивал свою властность, становился обыкновенным, даже немного смешным человеком. Работалось с ним приятно. Конечно, хватало и трудностей — легких дел на войне не бывает. Но плохое забывается, а вот это остается: дружба, радость от выполняемого долга и по-настоящему счастливые мгновенья, когда армия, охваченная единым порывом, устремляется вперед. Теперь, в Пруссии, таких мгновений все больше: не за горами победа. Уже и не верилось, что был сорок первый год, были ошибки и поражения.
Когда-то Храпов с горсткой бойцов и командиров выходил из окружения за Доном — тогда пространство измерялось метрами, а время — секундами. Теперь он с целой танковой армией вступил в Германию и мерил пространство десятками километров в сутки.
Волновало, что среди танкистов Токарева был тот самый Фролов, который в сорок втором году прикрыл собой переправу через Дон. Теперь он со своими тридцатьчетверками ворвался в Альтберг!
Набежали воспоминания, обдали грустью: сколько людей пали в этой войне! Жив ли тот симпатичный парень, который за Доном спас ему жизнь? А сколько таких ребят было в Раменском! Уцелел ли кто-нибудь из них? Ведь это они и многие другие, которых уже давно нет, подготовили сегодняшний день…
«Виллис» обгонял пехоту, артиллерийские упряжки, танки и самоходки. Вся эта сила устремилась в Альтберг, в прорыв, в глубь Германии, к концу войны!
Одно тревожило Храпова — боль в груди. «Слабеет мой мотор, — с беспокойством думал он. — А до Берлина дотянуть надо…»
Альтберг! По улице, освещенной пламенем пожаров, текли войска.
Танковые орудия били уже далеко за городом.
Перебирая семейные фотографии, Лида Суслина вспоминала дни, когда в доме звучали мужские голоса и ничто не предвещало вот этой горькой тишины.
Еще она думала о том, что война скоро кончится, солдаты вернутся домой, но и эти радостные события все равно не будут властны над человеческим горем, потому что раны, нанесенные людям войной, вряд ли когда зарубцуются.
— Не надо было тебе, дочка, на фронт-то. — упрекала мать. — Училась бы в Москве и ничего этого не знала.
Может быть, мама и права. Военная служба оказалась лишь мимолетным эпизодом. Трудная осень сорок второго, Елисеевские лагеря, фронт, однополчане, Костя Настин, Ваня Якушкин — все промелькнуло перед Лидой и исчезло навсегда. А она осталась, израненная, изрезанная,
Лида достала из ящика стола бумажный треугольник — единственное, что связывало ее с армейским прошлым, — помедлила: стоило ли опять тревожить себя?
Письмо принесли пасмурным ноябрьским днем. Каждая строчка — как нож.
«Сестренка!
Все мы по одной доске ходим, а она тонкая, липовая. Чуть оступился и — там, готов. Мой друг Ваня Якушкин убит еще в марте. Не хотел я тебе до срока об этом говорить, а теперь можно. Мы болото брали, там он и лег. Он был хороший парень, из настоящих. Вот и все. Помнишь, как мы пили в блиндаже водку — в день твоего рождения?
Целую твои руки. Живи, все равно живи.
Ниже следовала приписка другим почерком:
«Старший лейтенант Иванов убит сегодня в бою за польский хутор. Это письмо он передал мне перед смертью, просил отослать тебе. А Якушкина я не застал.
Когда до Лиды дошел трагический смысл письма, она закричала от боли. Что же это такое? Для чего? Почему ей так не везет? Но письмо принесло ей не только боль — оно и укрепляло ее ослабевшие силы: в каждой строчке звучало мужество, так необходимое ей теперь. Какие это были люди! Одного Лида полюбила сама, а другой полюбил ее, никому не признавшись в своем чувстве. Лишь она знала.
Потянулись совсем безнадежные дни. Только Лагины и тетя Даша спасали ее от отчаяния. Письма однополчанам оставались без ответа: знакомых в полку уже не было. Не откликнулся и старшина Брыль — и его, по-видимому, не было.
Лида перечитала письмо — опять тоскливо заныло в груди.
— Мама, схожу к Лагиным, скоро вернусь…
Она вышла на улицу. На звездном небе высыпали звезды, розовела луна, под ногами звонко хрустел снег. Было приятно шагать по протоптанной тропинке, вдыхать морозный воздух.
Лиду встретил Савелий.
— Вот умница, в самый раз! Раздевайся, давай-ка пальто! Проходи к столу.
— Нет-нет, я не надолго, я сейчас уйду, — возразила Лида, но ей не хотелось возвращаться в гнетущую тишину своего наполовину опустевшего дома. А у Лагиных были еще Крыловы — тетя Катя и Шура, — и, находясь с ними, Лида забывала о своем одиночестве.
— Никуда ты, девочка, не уйдешь, — запротестовал, одеваясь, Савелий. — Вы тут готовьтесь, а я схожу за Антониной Петровной. Чего ей в такой вечер одной сидеть!
Потом, уже за новогодним столом, Савелий поднял рюмку:
— За наших ребят!
— Только вот где они. — вздохнула Антонина Петровна, думая о сыне, пропавшем без вести.
— Где бы они ни были, пусть удача будет с ними.
Где был Сергей Суслин — об этом с сорок первого года никто не знал.
Саша Лагин в этот вечер ехал на фронт. Густо падал снег, вагон, казалось, плыл по дну белого океана, а пятна домов по сторонам мелькали как крохотные островки.
Знакомый городок тоже был лишь точкой в огромном снежном мире, и где-то в нем затерялась Галя.