Человечность
Шрифт:
Ющенко торопливо встал, отряхнулся. Сбоку в предсмертных судорогах билась тяжелораненая лошадь. Ее отволокли в кювет, туда же последовала телега, и уже ничто на дороге не напоминало о «мессершмиттах».
«Этого в кювет… — невольно подумал Ющенко. — А жизнь продолжается…»
Леша Сельский вынырнул из колонны пехотинцев радостно взволнованный.
— Если кадр получится — вот была бы удача! — смеялся он, на ходу застегивая футляр фотоаппарата. «Мессер» пикирует прямо на меня, а я снимаю, от страха никак резкость не возьму! А вы часто бывали в таких переделках?
— Случалось. — отмахнулся Ющенко и взглянул на шофера: сколько же он будет
— А за что вам орден дали? — не унимался Сельский.
К счастью, мотор зачихал, закашлял и вдруг взревел, будто вознаграждая себя за целый час вынужденного бездействия. Каверзный вопрос корреспондента отпал сам собой, все заняли свои места, и гость тотчас уткнулся в блокнот.
«Газик» снова влился в общий поток. Шоферу хватало собственных забот, Сельский писал, и Ющенко ничто не мешало быть наедине с собой. «Идиот!.. — кипел он. — «За что орден дали?!..» Не перевелись еще дураки».
Леша Сельский одним своим существованием тревожил его, заставлял углубляться в дебри своих прошлых и настоящих поступков. И не один он такой. Ющенко вспомнил Раменское, своих тогдашних сослуживцев — вот таких же глупцов, как этот Сельский. Где теперь они? Возможно, кто-нибудь из них и уцелел, только вряд ли. С ними покончено, их теперь не воскресит никакая память. Того, кто падает, оставляют на обочине, а сами едут дальше. Это и есть война. Иллюзии только для глупцов, а в действительности все просто: будущее лишь у тех, кто жив. У мертвых нет ничего. Лишь дураки верят, что у мертвых что-то есть. Сам он вел себя вовсе неглупо: он жив, неплохо устроился в армии и вскоре увидит конец войны.
«Подумаешь — Сельский!.. — уже спокойно размышлял Ющенко. — Рифмоплеты приходят и уходят, а. Трифон Тимофеевич остается. Пусть корреспондент-недотепа ищет свое счастье на переднем крае, а у меня нет желания стать лошадью, которую волокут в кювет. И я еще колебался, что ответить Чумичеву! Он-то знает, что делает, у него есть чему поучиться. Конечно, неплохо бы побывать в Берлине, своими глазами увидеть, как кончится война, но и без этого эпизода можно прожить. И потом еще неизвестно, где все будет виднее, — здесь, в дорожной суматохе, или там, в Москве! А там и дом рядом, и никаких «мессершмиттов». Итак, до скорой встречи, Трифон Тимофеевич!..»
Вечером того же дня Леша Сельский добрался до штаба стрелкового полка. Невысокий худощавый начхим приютил его у себя на ночь.
— Капитан Сухотин Яков Борисович, — представился. — Очень рад.
Голос у капитана был тихий и мягкий, совсем не командирский, жесты чуть-чуть суетливые: встреча с земляком, только что прилетевшим из Москвы, взволновала его.
— У вас учебник химии? — удивился гость.
— Видите, я учитель, а не профессиональный военный. Кончится война, я вернусь в школу, опять буду учить ребят. Этот учебник я подобрал в сорок первом году под Смоленском, недалеко от сельской школы. Понимаете, я не мог пройти мимо. С тех пор вот и не расстаюсь с ним. Перечитываю, чтобы не забывать. Вы располагайтесь, сейчас будем пить чай. Кухня — это хорошо, но и собственный чайник тоже неплохо. Хлеб, сахар, заварка у нас есть, найдутся и консервы. А вот водкой угостить не могу, я человек непьющий. До войны не пил и на фронте не привык.
Они пили чай и вспоминали довоенные годы, когда Леша Сельский был еще мальчишкой, а Яков Борисович преподавал в Покровке химию. Разница в возрасте не мешала им, война и военная форма будто уравняли
— Я вам завидую: вы так много узнали и пережили на войне.
— Нет-нет, что вы! Вы преувеличиваете! — запротестовал Яков Борисович. — Мне очень повезло на войне, другим гораздо хуже. Я не на передовой, у меня, как видите, благоприятные условия для жизни. Ну а что я был тяжело ранен, то это совершенно случайно.
— Тот, кто не на фронте, не рискует попасть под случайный снаряд! — улыбнулся Леша. — А я всего полгода на войне. Да и то — какая это война: едва подъехал к передовой и — назад, в редакцию. Мне двадцать один, а у меня еще ничего нет, кроме двух десятков незрелых стихотворений. Понимаете, все приходится делать второпях, а второпях ничего серьезного не напишешь. Но теперь я решил побыть на передовой, сколько смогу. Хочется побольше увидеть и пережить — тогда я смог бы, наверное, взяться за серьезную тему… потом, позже. Мне кажется, на войне ничего значительного о войне написать нельзя: она подавляет интеллект, писать о ней надо.
— Овн е^Iра1вьрсле, — согласился Сухотин. — Каждый эксперимент должен быть предварительно подготовлен. И все-таки не следует поспешно накапливать фронтовые впечатления. Торопливость — ненадежный помощник в любом деле. Важно не только увидеть и пережить — не менее важно понять и объяснить, а для этого необязательно знать максимальное количество аналогичных случаев. Понимаете, вчера я совершенно случайно встретил своего бывшего ученика Сашу Лагина. Он лейтенант, командир взвода разведки. Ростом выше меня на две головы. Он — Герой и лучше меня — гораздо лучше! — знает войну. Вот с кем бы вам познакомиться! Видите ли, я думаю так: можно рассказывать о каких-нибудь фактах на войне, идти, так сказать, вширь, а можно еще и вглубь: чтобы и человек был, и война. По-моему, это очень интересно взглянуть на войну глазами Саши Лагина.
Они еще долго говорили в полутьме прусского особняка.
— Понимаете, Леша, — размышлял Яков Борисович, — война — это когда человек волею обстоятельств отрывается от любимого дела, от дома, от семьи и живет вот так или… гораздо хуже. Красивого в войне нет ничего, но люди на войне могут — да-да, могут! — быть красивы, если умеют стать выше всяких… неудобств, как Саша Лагин. Знаете, в нашей дивизии есть два Героя — это звание они заслужили тем, что при форсировании Днепра первыми ступили на правый берег. С тех пор они постоянно находятся в тылу, их, знаете… оберегают от войны, и они… ничего, живут в свое удовольствие. Саша Лагин — совсем другой, он герой до конца, настоящий, еще со Сталинграда. Он все время на передовой — и сейчас там, у него пять ранений.
Уснул Леша Сельский спокойным крепким сном. Он знал, что сделает завтра: разыщет лейтенанта Лагина и останется с его разведчиками до конца войны…
Яков Борисович Сухотин тоже уснул.
12
ЛЮДИ, БРОНЯ И ОГОНЬ
Чем дальше ехали на северо-восток, тем холоднее становилось. Урал еще покоился под толщей снега. На бугристых лесных полянах дремали заснеженные поселки. Все чаще встречались эшелоны с танками, а по сторонам проплывали заводские корпуса и величавые дымные трубы. В Нижний Тагил пятигорцы въезжали окруженные этими дымными исполинами. Казалось, сама земля здесь дышала трубами, и от ее дыхания на свет появлялись бронированные машины. Так вот она какая — кузница страны: заводы, заводы, заводы.