Человечность
Шрифт:
Курочкин. Он сейчас сказал бы: «Ну что, Крылов, до брянских лесов могем?» Могем-то могем, только всего-то нас двое. Конечно, и еще кто-нибудь жив. Собраться бы вместе и — к партизанам.
Вечер был теплый и тихий, на земле, в небе, в тополях был разлит покой, и эта гармония красок и форм выливалась в ожидание чего-то необыкновенного. И необыкновенное случилось. Будто рожденная вечереющим небом, теплой землей и разлитым всюду покоем, зазвучала песня — три или четыре девичьих голоса, тихих и мечтательных; один то забегал вперед, то плавно отставал. Нежная, искренняя и печальная мелодия удивляла, тревожила, влекла вдаль. Крылов еще не слышал, чтобы так волнующе-красиво и печально пели — будто и не пели,
Песня умолкла. Он привстал, взглянул в ту сторону, где только что пели, но в сумерках не увидел никого.
Он пошел в хату.
Хозяйка уже постелила им на полу. Крылов лег и вскоре уснул. Обычно он не просыпался до утра, а в эту ночь проснулся. Ильи рядом не было. С кровати доносился скрип и учащенное дыхание двух людей. Сон отлетел от Крылова. Он дождался, пока не затихло, сунул ноги в ботинки, подхватил пиджак и вышел вон.
Было далеко за полночь. От Днепра тянуло прохладой, в селе перекликались редкие петухи. Крылов постоял у крыльца, прислушиваясь к самому себе: все вдруг стало зыбким. Где-то шла война и умирали люди, а здесь перекликались петухи и звенела тишина. А была ли война? И вообще, что такое жизнь? Есть ли в ней что-нибудь неизменное, что не обернулось бы неожиданностью, не удивило, не обмануло? У этой женщины где-то был муж, а она лежала со здоровым парнем, и ее дети, спящие в том же доме, едва ли догадывались об этом. Неразборчивость и циничная обнаженность этих двоих вызывала у Крылова чувство брезгливости. Он и не предполагал, что отношения между мужчиной и женщиной могли быть так примитивны.
Он набросил на плечи пиджак, вышел со двора. Ему было безразлично, куда идти. Он повернул за угол, увидел тропинку к Днепру. Пусть к Днепру. Ногам стало сыро — росная трава доставала до колен. Берег. Пахло рыбой, водяные струи терлись о травы, словно живые. Он присел на борт лодки, опустил в воду ладонь — вода будто ощупывала руку. Ему вспомнилось другое утро, когда он сидел на самоходном пароме и так же вот держал в воде ладонь. Казалось, с тех пор прожито много лет. Все бежит — и вода, и время, и жизнь. Завтра будет не похоже на сегодня — скоро он отсюда уйдет, и чувство одиночества у него рассосется. Нельзя застаиваться на месте, надо двигаться дальше, как река, на первый взгляд неизменная, но каждое мгновенье новая, просветленная. Поднимется в ней муть, а вода сносит ее, гонит прочь. Он должен уподобиться реке, очищающейся от мути. Не растратить бы только понапрасну силы, влиться бы в большой строй людей, как реку. «Пусть ковыряются здесь, — подумал, отсекая от себя мимолетные события минувшей ночи, — а я пойду дальше». Он сполоснул лицо, встал и зашагал к селу. Он успокоился и, подходя к хате, уже знал, что больше не переступит ее порог.
Он посмотрел, где бы лечь, и, поколебавшись, направился к стожку сена. «Ничего, завтра подправлю…» Сено лезло в глаза, в рот, за ворот, но в копне было тепло, и он заснул крепким сном.
Утром, вылезая из копны, он увидел сидящего рядом Илью.
— Чего ушел? — Илья доставал кисет. — Закуривай.
Крылов заметил, как со двора в хату прошмыгнула хозяйка.
— Принеси мою сумку.
Илья взглянул на него, помедлил, раздумывая, идти ли, но встал и вскоре вернулся с противогазной сумкой.
— Спасибо.
— Ты куда? Подожди, поговорить надо.
Крылов не остановился, но он уходил с тяжелым чувством, ему было жаль, что случилось так. Наверное, он сам в чем-то был виноват перед Ильей.
Крылов опять встретил доктора.
— Федя… скоро, Дмитрий Алексеевич?
— Еще с десяток дней продержишься?
Просто сказать — десять дней. Он даже не знал, где будет ночевать сегодня.
— А пораньше нельзя?
— Нельзя.
— Не знаю. Мы с ним… разошлись.
— У Анны Федоровны поживешь. Мы говорили.
— Спасибо, Дмитрий Алексеевич, а кто такой Колпак?
— Чего не знаю, того не знаю.
— Полицай говорил…
— Ну, значит, Колпак. А еще что говорил?
— Списки готовят, кого в Германию…
— Так. Чуть не забыл: тебе от Феди подарок. Значит… на Бахмач? — доктор вдруг задорно, понимающе подмигнул Крылову и протянул ему перочинный нож. — Веселей, парень!
Он тронул лошадь. Коляска выехала на дорогу, а Крылов продолжал стоять на месте: десять дней — это не так уж много, как-нибудь продержится, но неужели Илья останется здесь?
Чтобы скоротать время, Крылов брался за любую работу, а если работы не было, уходил на берег Днепра и подолгу оставался там наедине со своими мыслями.
У Софьи Андреевны нашлось несколько книг — среди них «Госпожа Бовари» Флобера. Этот роман взбудоражил его, вовлек в спор с автором и с самим собой. Удивляла парадоксальность авторской мысли: доброе, гуманное гибнет или опошляется в жизни, а ловкость, расчетливость и цинизм торжествуют. «Не гонись за призраками, — твердил автор, — не надейся на необыкновенное. В действительности все мелко и низко, только лицемерием и уловками можно добиться своего». «Неправда! — возмущался Крылов. — Подлость не может восторжествовать над добротой и честностью, иначе не было бы самих людей, были бы только звери. Добрых людей гораздо больше, чем подлых. Я сам все время встречаю хороших людей. Они бескорыстны, искренни, добры, они возвратили мне здоровье и веру в себя, они продолжают поддерживать меня! Конечно, в жизни все непросто. И мне доводилось прибегать к уловкам: без них я едва ли ушел бы дальше концлагеря, но это совсем не значит, что Флобер прав…»
С Ильей он больше не встречался. Лишь однажды он издали видел его в лодке вместе с полицаем Михайлой: они выбирали из сети рыбу. Полицаем Илья, конечно, не станет, не такой он человек. Его заигрывания с полицией — уловка, неприемлемая для Крылова. Он попытается в открытой борьбе стать в строй.
Крылов был в хате, когда подъехала коляска. Он выбежал на улицу и ахнул: перед ним стоял почти прежний, могучий Федя Бурлак. Они обнялись, Крылов ощутил запах лекарств.
— Где ты был?
— В больнице. Мамаш, картошечки или еще чего-нибудь не найдется? Всю дорогу ничего не ел.
— Вот взгляните, — улыбался доктор, — другой на его месте давно бы был на том свете, а он не только жив, но и проголодался.
— Мне, доктор, туда нельзя, мне далеко идти надо, — говорил Бурлак, проходя в хату.
— Как же ты расправился, сынок! — удивлялась Анна Федоровна, собирая на стол.
— Люблю домашнее, — Бурлак аппетитно ел, добродушно поглядывая на присутствующих, и это торжество возвращенного здоровья порождало у всех приподнятое настроение. Софья Андреевна тоже выздоравливала и уже помогала матери в доме.
— Ты больше ешь и ни о чем не думай, — внушал ей Бурлак. — Болезнь не боится, когда думают и аппетит плохой. Правильно я говорю, Дмитрий Алексеевич?
— Правильно, — смеялся доктор, любуясь редким пациентом.
В то же день Крылов и Бурлак ушли вверх по Днепру.
— В больнице было хорошо, — рассказывал Бурлак. — К нам, тифозникам, ни один полицай не заглядывал.
— К тифозникам?
— Это только так говорится. Там все были, как я: доктор привозил и тифозниками делал. Немцы наш барак стороной обходили, даже не знали, сколько нас там. Сначала я совсем было приуныл, потом доктор вот тут разрезал, почистил, стало хорошо. У меня теперь и бумага есть, доктор дал. Может, пригодится.