Человечность
Шрифт:
В прифронтовой солдатской землянке встретила новый год Лида Суслина. Неровно горела коптилка, тягуче лилась песня о бродяге. Лиде было немного грустно: вместе с сорок вторым годом, казалось, была прожита целая жизнь.
Лида вспомнила Покровку, друзей и знакомых. Все-таки было что вспомнить. Левка Грошов не взволновал ее, не затронул в ней никаких струн. Мелькнул — и стал тенью, бесплотной и безликой. А вот Костя. Он был настоящий друг, только она не сразу поняла это.
— Давай, Кравчук, веселую, чего тоску нагонять! — оживился младший лейтенант Якушкин.
—
— Весна придет — промочишь!
Лида теперь живой нитью связана с этими людьми. И с Женей Крыловым и с Сашей Лагиным тоже. Встретиться бы, только редко бывает, чтобы встречались. Интересно, что принесет сорок третий?..
Саша Лагин лежал на госпитальной койке. Боль притупилась, он думал о матери, о Гале, о товарищах, о войне. Ему самому не очень повезло: пять месяцев на фронте, а уже три раза ранен. Конечно, бывает и хуже.
Что все-таки с Галей? Где Женька? Где теперь Седой?
А Седой сидел на вокзале своего тихого владимирского городка. В холодном, слабо освещенном помещении, кроме него, никого не было. Он вдыхал кислый запах старых стен, глубже кутался в полушубок, култышки ног ныли, а тоскливые мысли не давали покоя.
До Москвы он ехал в санитарном поезде, от Москвы до Хопрова — в пассажирском. Нашлись люди — перенесли его на вокзал. Возвращению домой он не радовался. Он еще не определил, что это — желанный приют или капитуляция перед жизнью. Он приехал в Хопрово лишь потому, что надо было куда-нибудь приехать. Но быть для кого бы то ни было обузой он не хотел.
Он ощупывал рукоять пистолета: безотказный металл в любой миг избавит его от страданий и унижений. Еще не поздно было повернуть назад, сесть в первый попавшийся поезд, выбраться на глухом полустанке и уйти неузнанным, непримирившимся. Сколько его друзей ушли навсегда, сколько еще уйдут. Он — не исключение, и никто не помешает ему поставить точку.
А металл опять напоминал ему: «Не торопись, Лагину слово дал — нажать на спусковой крючок всегда успеешь…»
Вошел железнодорожник.
— Новый год, служивый! Куда едешь?
— Друг, помоги… добраться до дома. Видишь ли, я без ног.
«Что было — видел, что будет — увижу, — решил про себя, снимая руку с пистолета. — Попробую жить…»
Всякое нес людям сорок третий год — одним надежду, другим тревогу, третьим горе — как к кому повернется судьба.
Шагала в пехотном строю ротная медсестра Аня Чистова, нашедшая было на войне свою любовь, но так и не дождавшаяся рядового Алексея Лобова, погребенного в братской могиле за Доном; в теплушке воинского эшелона ехал на фронт учитель химии из Покровки Яков Борисович Сухотин; в саратовском госпитале тяжело умирал бывший десантник-доброволец Клюев…
Канули в неизвестность Писецкий, Добрынин и много-много других. Отзовется ли кто-нибудь в сорок третьем, или ничто больше уже не напомнит о них?
Новый год пришел, ни у кого не спросясь, и повел людей дальше по своим проспектам, улицам и закоулкам.
Ждали в новом году добрых вестей в приднепровском селе Волокновке, с беспокойством думал о будущем донецкий
— Что же будет? — спрашивала жена. — Не к добру все это, Бога мы с тобой прогневали.
— Бога-Бога, — сердился Фомич, наливая в стакан. — Черта мы с тобой прогневали…
Задумывались немцы, румыны, итальянцы, мадьяры: что даст сорок третий? Конца войны не видать…
Война раскидала во все стороны друзей и близких, разделила их пространствами и фронтами, одних поглотила без возврата, других влекла в неизвестность. «Что дальше?» — гадали матери о сыновьях, мужьях и братьях. «Где сейчас товарищи? Живы ли?» — гадал в своей подмосковной деревушке однорукий восемнадцатилетний солдат Володя Шуриков…
12
НА ВЕРШИНЕ ЖИЗНИ
В землянку Крылов возвратился поздно вечером. Ему показалось, что он уже давно знал и эту землянку, и всех, кто в ней жил. Он разделся — Ольга повесила на гвоздь его пиджак и шапку. Свежевымытые волосы у нее почти высохли, вся она была легкой и светлой.
Девочки вскоре легли и уснули, а они втроем сидели у печки, и мать с тревожным любопытством приглядывалась к дочери и незнакомому парню. Он был совсем молод, но твердые складки в углах губ и открытый серьезный взгляд делали его старше, придавали ему почти суровый вид. У матери понемногу возникало доверие к нему, она уже беспокоилась о его судьбе, так внезапно слившейся с судьбой ее старшей дочери.
— Как же вы теперь будете? — вздохнула, подумав, что они похожи друг на друга. Все близкие люди похожи…
— Так и будем, мама.
— Ну, Бог с вами.
Она поцеловала Ольгу, прикоснулась губами ко лбу Крылова, встала:
— С новым годом вас… Пусть все будет хорошо.
Она легла с дочерью и затихла.
— Мы здесь. — Ольга показала на другую, за занавесью, кровать, и волнение захлестнуло его. Он уже плохо помнил, как началась для него новогодняя ночь. Он был в другом мире и все глубже погружался в него. Перед ним открылось величайшее таинство жизни. Он тонул в нежности, и нежность исходила от него самого. Он с каждым разом преображался под воздействием великого чуда — любви. Этим чудом была Ольга, теперь слившаяся с ним окончательно, уже неотделимая от него. И он вздрогнул, даже испугался, когда стукнули в дверь.
— Крылов, собирайся, едем!
Неужели кончилась ночь? В Ольге тоже все протестовало против так скоро наступившего утра.
Мать отворила дверь — пахнуло ледяным холодам.
— С новым годом, теть Ариш! — поздоровался Борзов. — Я не зайду, некогда!
— На какую?
— На Дальнюю, я пошел!
— Только не туда. — встревожилась Ольга, задерживая Крылова. — Нет, нет!..
Но идти надо было. Он встал, оделся. Нижнее белье было ему широко, зато галифе из шинельного сукна были почти в самый раз. Ольга тоже оделась и стала похожа на прежнюю Ольгу. Но это была уже новая Ольга, еще красивее, чем прежде. И он изменился — ее нежность отражалась и в нем.