Человек как iPhone
Шрифт:
– Пишешь песни?
– Роман.
– Это еще зачем?
– Хочется масштабировать.
– В тебе ж нет терпения. Ты взрыв, ты война кругом.
– Вот так я и буду писать.
– Взрыванием?
– В каждой строчке. Я буду искать необычное, золото, серебро, я буду вгрызаться в породу, я буду ее дробить, размолачивать, взрывать, если это нужно, не будет остановок поесть, попить и поспать, только работа, и моя, и читателя, чтобы мы сказочно разбогатели в конце и увидели свет.
– И свободу?
– Ее.
Стали пить кофе и пожевывать шоколад,
– Горячий.
– Ну что ж теперь.
Смотрели друг на друга, перебрасываясь таблетками глаз, отправляя их в мозг, точнее мозги, чтобы вылечить их, мужчину женщиной, а женщину – горой Арарат.
– С флагом Турции на вершине.
– Конечно. Само собой. Другого и не дано.
– Ну так будем как мертвецы.
– Понятно. Я покурю, – Курт встал и убрал стакан.
– Ты здесь задымишь?
– Ну да.
Наверху заработала дрель, будто входя им в головы, чтобы соединить их шурупами, сделать одним, единым, плотным, сжатым, иным. Звук разрывал пространство, сверло, сделав дырки в черепах, вкручивалось Курту в гортань, поднимало наверх выпитый кофе, объявляло его нефтью и превращало в Баку.
"Ногами вперед, то есть что-то выламывая, выбивая, например, иллюминатор в самолете, отсутствие которого приглашает в полет. Нет, так нельзя, нужно бить, творить и искрить, выходить на улицу и вызывать на поединок любого, хоть быка, хоть цыпленка. Становиться собой, режущим, колющим и взрывающим, весящим больше, чем планета Земля. Ведь она для того только и создана, чтоб ее превзойти. Быть больше нее. И так везде и повсюду. В любое время, всегда. Потому что остров – это зрачок".
Допили кофе и уставились друг на друга, не понимая, что дальше делать, пробовать выйти на улицу или чем-то заняться дома, например, казнокрадством или угоном автомобилей Восторг.
– Сексом не хочешь заняться?
– Но не сразу же так. Нужны прелюдии, разминка и вувузелы.
– Давай прямо сходу, – резюмировал Курт.
Полетела одежда, начались поцелуи и работа перфоратора, делающего отверстие, чтобы вбить в него гвоздь и повесить картину под названием Крик.
"Секс может идти дождем, иногда и идет, очень редко, а люди радуются ему, танцуют под ним, ловят его, ставят ведра, ждут наполнения их, чтобы после окатывать им друг друга и светиться от счастья".
Лежали, приходили в себя, восстанавливали дыхание, пели песни вполголоса, пока Курт не встал и не врубил на компе свою песню, одну из многих, большую, объевшуюся мясом бизонов и коз.
– Не просто песня, а скопление жил и змей. Это они звучат, закладывают уши, печатают их, распространяют повсюду, чтобы кругом были уши и весь мир обратился в слух.
– Обычная песня, – возразила Кортни.
– Ничего подобного, не басы, не вокал, отнюдь. Только завод по изготовлению киборгов и машин. От моей музыки человек становится железным, отлитым, жестким. Он теряет пределы, он становится армянином, такой субстанцией, которая распространяется всюду, втекает во все места, вбивается во все стены.
– Как знаешь.
– Я
– Много на себя берёшь.
– Пусть так, но некоторым куда легче оперировать целым, чем частью.
– О, мир как гарем. Тогда что ты забыл во мне?
– Ты моя часть.
Включили кондиционер и вырубили музон, решили посмотреть фильм про свою жизнь, но так как его еще не сняли, они начали смотреть футбол, испанский чемпионат.
– Сейчас он забьет.
– Не думаю, промажет, – сказала Кортни.
– Да, ты права.
Он прошел на кухню, открыл банку сайры, взял две вилки и вернулся обратно, чтобы не размозжить себе голову из ружья.
"Значение имеет желание, а не поступок. Судить или любить надо за намерения. Хотел украсть миллион – в тюрьму, украл – торжествуй и правь".
Начали есть, капая маслом на пол, входить во вкус, облизывать пальцы и смеяться, хохотать над собой и над счастьем атлантической рыбы, мечтающей с рождения стать человеком, слиться с ним, войти в его плоть.
– Вкусно.
– Еще бы, Курт. Ведь мы голодны.
– И молоды, как старение.
Закончили пиршество, Курт встал, выкинул банку и посмотрел на Кортни.
– Пора, засиделись дома.
– Ты думаешь?
– Я уверен.
Они спустились пешком, чтобы не тревожить механизм, танцующий в шахте джигу, и ударились об улицу и свободу. Зашагали, держась за руки и улыбаясь тысяча девятьсот девяносто пятым годом.
– Вот дети.
– А вот и мы.
– Никак не могу обнаружить.
– Потому что мужчина. Женщине проще – она во всём видит себя.
– Даже в себе?
– Бесспорно.
В магазине долго ходили по рядам, кидали в тележку пиво, соки и чипсы, выбирали сосиски для жарки, вяленое мясцо, в перце кроваво-красном, а также куски неба в небольших упаковках.
– Небо сейчас в цене.
– Дорого.
– Будем брать? – Курт посмотрел на Кортни.
– Да возьмем. Ничего.
На выходе не сработала карта у Курта, потому он расплатился наличкой, вынув ее из кармана, как выдавив Эверест. Забрал с Кортни покупки, накидал их в пакет и двинулся к выходу. На улице они закурили и встали.
– Куда пойдем?
– Можно сразу ко мне.
– У тебя уже были.
– Ну тогда в школьный двор.
– Не прогонят?
– Да нет.
Закрыли глаза и перенеслись на сто метров, очутились в желаемом месте, сели на металлическую черепаху и открыли бутылки.
"Взламывать оборону противника, бежать вперед, получать мяч и забивать гол имени Фредди Меркьюри, вгонять его под самую перекладину, которой колотил Достоевский лошадь, у себя и во сне".
Детей не было, так как стояло лето, только голуби клевали опавшие семена, как машина переезжает котенка.