Человек как iPhone

Мартиросян Оганес Григорьевич

"С Кортни лучше не спорить, иначе получу минет прямо на улице, в горести, в радости, в боли, которая охватит меня вместе с потерей мозга, его части, куска, спрессованного в плевок, в презрение к женщине, в неприятие ее, отторжение, когда мужчина наклоняется и начинает блевать и исторгать из себя слабый пол".

Трамвай подошел довольно быстро, они вошли через заднюю дверь, сели друг с другом, рассмеялись, распались, превратились в пыль и прах, развеялись по ветру, но потом опять собрались и стали собой, огромной

пластилиновой массой, разделенной на двух людей.

– А ведь из этого пластилина можно слепить трамвай, который будет ехать внутри трамвая.

– Шире – внутри каждого человека.

– Он будет нестись сбивая людей, покрышки, пчел, мух и птиц.

– Греметь в каждом театре, хлопать в ладоши и развозить людей после спектакля, – развила мысль Кортни.

Проезжали мимо приключений, абстракций, ломящегося в окна бытия, трудов Маркса и Энгельса, стихов Пастернака, драматургии Беккета и прочего самостийного, становящегося и ревущего.

– Это как брать имена Билл, Джон и Ганс и швырять их в прохожих.

– Лучше своим кидаться, – парировал Курт. – Отдирать его от костей и метать в разных людей.

За окнами возникали пейзажи и исчезали, Дон Кихот сменял Гамлета, и наоборот, пролетали народные артисты, гробы, оснащенные колесами, мысли, образы, чувства, первые влюбленности, драки и поцелуи, в чистом виде, без тел. Струились автомобили, частоты и волны, Македонский, Наполеон, Гитлер, бихевиоризм, гештальтпсихология, шагала психиатрия, размахивая шляпой, улыбаясь и болтая по телефону, – много, много всего признанного и немыслимого, керуаковского, американского и поставленного тройкой в тетради четвероклассника школы Абхазия "Б".

– Хорошо.

– Ничего.

– Скоро будем, – констатировал Курт и пожал руку Кортни.

– Где мы будем?

– Нигде.

– О, тогда точно, да.

4. Иисус тишина

Вышли на улице Гоголя, дыманули, открыли по блейзеру, точнее купили сперва его в магазине, а потом уже вскрыли банки, впустили в свои головы башни-близнецы, вступающие в двадцать первый век, где фаллическое в Америке рухнуло и увлекло за собой миллионы людей – туда, в арабские страны, полные шпилей, восстания и вставания, в том числе между ног.

– Член – это хобот мамонта, а не слона.

– Куда мы идем?

– Пойдем для начала в парк.

– Давай, – согласилась Кортни.

Они минивали оживленную улицу, повернули налево и погрузились в зеленое, основное, конкретное, плотное, загружая в мозги и скачивая в них увиденное: лавочки, семечки, девочек, бегунов и собак.

– Присядем.

– Пожалуй, можно.

– Главное – чтобы менты не докопались.

– Да на фиг мы им нужны.

Курт допил оранжевый блейзер, выкинул банку в урну или мимо нее, глотнул тишины и восторга, летающих мыслей Ницше и взял за руку Кортни.

– Что с тобой, Курт?

– Захотелось

поцеловаться.

– Ты пугаешь меня.

– После всего, что уже между нами было?

– Между нами не было ничего. Я девочка.

– Разве?

– Это я хотела у тебя спросить. Может, ты порождаешь во мне страх для того, чтобы я превратилась в камеру и поглотила тебя?

– Наверно. Точная мысль. Камеры заглатывают действительность. Сажают ее в себя. Это два целых мира. Наш и виртуальный. Скоро реальность станет делать минет видеокамере, чтобы та кончила и выплеснула из себя всё то, что поглотила. К примеру, живых людей.

Он засуетился, как курица перед кладкой яйца, и поцеловал Кортни в губы. В тот же миг над ними загорелась лампа или звезда.

– Видно, уже темно, хоть светло и пронзительно, вздорно и хорошо.

– Нет, – возразила Кортни, – просто мы влюблены друг в друга.

– Тогда надо кричать об этом, вопить, бить бутылки об головы, в конце концов.

– Я не люблю кричать. А если бы и любила, то не стала бы. Потому что тогда нашу любовь может схватить прохожий, какой-нибудь дядька, сунуть в рюкзак и унести. И тогда ищи-свищи его по всему городу.

– По стране.

– По квартире. Хороший ты парень, крутой, вламываешь такую музыку, что коленки трясутся, дома пританцовывают, а машины совокупляются.

– Конечно, вполне очевидно, что Камаз родил из себя Оку. Маленького ребенка, в панталонах, в бантах и в туфельках. Блистающего на балу. Едущего по деревне Косые. Абсолютно в грязи.

– Ты хочешь ребенка?

– Ты угадала, шагающего по миру и устанавливающего мировой порядок сапогом, обитым сталью и мраком, космосом из огня.

Отсел немного подальше, залюбовался собакой, сотканной из предложений Толстого, из его повести Отец Сергий, и закурил. Дымок обозначил небо.

"Печально ходить по вечерним улицам Стокгольма, но так поэтично: капает дождь, прохладно, прохожие спешат домой, а ты идешь, а после стоишь возле подъезда, сунув руки в карманы, и ждешь, когда дождь превратится в снег, то есть вернет тебя в детство, в космос, точнее если, в бесконечность, в полет, кончающийся фейерверком в доме номер один по улице Евстигнеева на границе Судана и сна".

Посмотрел на часы, скоро в клуб, только не понятно, пойдет с ним Кортни или нет, но он не думал об этом, какая разница, все равно будет хорошо, тепло и уютно, выпивка и музон, черные парни, грудастые женщины, долгое мочеиспускание в туалете и прочее, похожее на Афган в тысяча девятьсот семьдесят девятом году.

– Сегодня довольно тепло, хочется даже на пляж, покупаться, посохнуть.

– Это же не для нас, наше – кавычки и скобки, чтоб их разрывать и нестись вперед.

– Хочется иногда человеческого, житейского, будешь смеяться – мещанского.