Человек, которого нет

Гарридо Аше

Еще удивительнее, когда проявляется едва заметное, но настойчивое ощущение в теле: дергаются губы, немеют ноги, тяжелеет и каменеет лицо. Неожиданно. Непонятно.

Как будто внутри тебя есть какой-то склад, где все это скрыто и замуровано, и ты представления не имеешь, что оттуда вынесут на дневной свет. Невозможно предугадать. Удивительно. Интересно.

Но перед самым началом вдруг все перевернулось. Страх. "Ни за что туда не пойду".

Однако он не изменил решения, и М. начала работу.

Нежелание идти туда росло и крепло. Но он оставался на своем месте на стуле и следил за "отверткой". И в нем поднималась ненависть - много ненависти, много упорства и гордости.

Он очень осторожно рассказывал

М. о своих ощущениях. Он стеснялся говорить даже о ненависти, хотя дышал ею. Там, в этих ощущениях, он знал точно и определенно, кого ненавидит, но здесь, сейчас - знал, что всего этого не могло быть на самом деле. Но в том-то и вся штука, что когда он чувствовал свою ненависть, это была именно она. Не мысли о ненависти, не рассуждения, не догадки - чистое чувство в полную силу. Так же и гордость. Так же и упорство: он знал, что ничего они от него не получат, нет, никогда. Но ведь этого не было на самом деле? Кто они? Что хотят получить? От кого?

Он стал думать, как все это можно объяснить с точки зрения привычной, позитивистской и рациональной картины мира, с точки зрения психологии. Например, это могло бы быть символическое отражение пережитых в детстве травм. Существует так много рассказов о вытесненных воспоминаниях. Например, о сексуальном насилии в детстве. Ну и что, что он не помнит об этом: и не должен помнить, в том и фокус. Оно было, но вытеснено в бессознательное и оттуда напоминает о себе такими причудливыми образами. Он стал думать о ее детстве. Вспомнил подвал дома, в котором они жили до ее первого класса, где соседский мальчик Павлик, "плохой" и "хулиган", того же детсадовского возраста или чуть постарше, показывал им с подружкой пипиську. Еще? Еще всех детей во дворе пугали бабаем, живущим в этом подвале. Это были даже не подвалы, а проходы под каждым подъездом, ступенек пять вниз и столько же наверх, пробежать по узкому коридору, где уличный свет доставал почти до середины с обеих сторон. Там постоянно бегали дети с одной стороны двора на другую, а взрослые пугали их бабаем, и никто из детей не знал, что это за бабай такой, вот и не боялись. Лу вспомнил, как она спрыгнула с крыши сарайки или гаража в высокую траву, босиком, а там лежал железный обруч от бочки.

Тогда мама и брала ее с собой в свой научно-исследовательский институт, потому что в садик ребенка с перевязанными ступнями не отправишь. Там было интересно: аквариумы и чучела рыб, модели научных кораблей, картины, микроскопы и бинокуляры, в которые можно было заглядывать, книги с цветными картинками, на которых были изображены радиолярии и "португальские кораблики".

Потом он вспомнил, как в это же здание уже взрослый, после "перестройки", когда многие помещения были сданы в аренду разным не очень крупным коммерческим фирмам, ходил на работу. Вспомнил, что это было лет восемь назад. Вспомнил, что тогда на нем был тот же ремень, который сейчас, и этот ремень подарила сестра. В Харькове. Где он вспомнил, что он не "жила девочка, оказалась мальчиком", а что он кто-то другой, который не был здесь, а потом стал.

И тут же его опять скрутило страхом, ужасом, неотвратимостью.

Он завел руки за спинку стула и накрест схватился за планки. Вжался в спинку, насколько возможно, как будто пытаясь отстраниться от чего-то ужасного, мучительного. Так он сидел, следил глазами за "отверткой", изо всех сил старался не потерять ее, понимал, что находится здесь и сейчас. Но тело как будто было в другом месте и переживало другие события. И он наблюдал за телом, позволяя ему делать то, что оно делает.

Потом тело расслабилось, и он обвис на стуле. Обвис совершенно, не наклонился, а именно обмяк и повис. Но только то, что выше локтей. Он по-прежнему держал руки за спинкой стула. В голове плыл обморочный туман. Он осознавал, что находится здесь, в кабинете М., в безопасности.

Но не мог стряхнуть обернувший его морок, цепкий, затягивающий. М. несколько раз окликнула его, он заставил себя пошевелиться и так освободился от наваждения.

Меня пытали, сказал он. В первый раз он смог произнести это слово, с огромным трудом, сквозь невыносимый стыд.

В тот раз они работали еще немного - но там была только глубокая, глухая усталость, и ощущение наступившей передышки. Как будто его на время оставили в покое.

Дальше они в тот раз не пошли.

От М. он поехал на день рождения старого друга. Там было шумно, тесно, радостно, суматошно и очень уютно. Когда он сел за стол, со всеми поздоровавшись и обнявшись, усталость дала о себе знать. С ней накатила тоска. Захотелось согнуться, спрятать лицо, то ли рыдать, то ли кричать. Но постепенно он успокоился.

Неокончательный диагноз: Кресло стоматолога

Он все еще пытался сохранить здравый рассудок. Для этого нужно было найти объяснения загадочным явлениям. Какие-то реальные события, может быть, травматический опыт из раннего детства, что-то, что было "на самом деле", что-то из ее жизни, что он мог бы вспомнить. Например, как он отшатывался от чего-то ужасного, вжимаясь в спинку стула - может быть, это было в кабинете стоматолога? Дети боятся зубных врачей, и несколько десятков лет назад с анестезией было все далеко не так благополучно, как сейчас. Помнишь, как та тетка заехала тебе сверлом в десну? И потом тебя же отругала: "что ты дергаешься, я просто не туда попала!" Это было уже в школе, а что было раньше - ты ведь не помнишь? Могло быть что угодно.

Это правда.

Но представить себе, как эта девочка обвисала в стоматологическом кресле, как будто привязанная, как будто потеряв сознание, он не смог.

Точно так же мысли об ужасном насилии в детстве вызывали озабоченность: "говорят, это случилось почти со всеми, и никто не помнит, значит, надо вспомнить, это ужасно, но хоть что-то объясняет"... И ничего кроме этих мыслей, никакого эмоционального отклика, никаких картинок.

Да, он перенес две операции с наркозом, но он лежал на столе, а не сидел, привязанный к стулу, и никто не требовал от него выдать информацию, которую он не хотел раскрывать, он не испытывал пылающей, ледяной ненависти к врачам, он не собирался бороться с ними, не готовился победить в неравной борьбе, не оплакивал себя и не боялся таким запредельным, невыносимым ужасом.

И теперь, и в дальнейших сессиях с М. он будет упорно задавать себе одни и те же вопросы: чем этот кошмар был в реальной жизни?

In treatment : Ты меня слышишь?

– В этой истории как будто две части, - говорит он Анне.
– Одна - прекрасная. Там столько счастья... радость, успех. Гордость. Любовь...

– Ты помнишь, откуда она узнала о Вальпараисо? Когда она очаровалась им?

Он теряется. Пытается сообразить. Она? Очаровалась? Он не может вспомнить, знала ли она вообще толком об этом городе.

– Какое чувство ты испытываешь, когда думаешь о той жизни?
– спрашивает Анна в другой раз.

И он снова теряется. Ну... какое... Разные. От блаженства до ужаса, смотря о чем думать. Это ведь - жизнь. Она длинная. Она разная. Бывает всякое. Как можно чувствовать к собственной жизни что-то одно? С другой стороны, если рассматривать "фантазии о той жизни" как метафору, то, наверное, и правда - должно быть какое-то одно чувство. Но у Лу нет одного чувства для той жизни. Как и для этой.