Человек находит себя
Шрифт:
— Ну, прости, ну, Татьянка, ну, милая, — растерянно бормотал Георгий. — Я же нечаянно! Ну, не сердись…
Наверно, Таня расплакалась бы, если б в эту минуту не увидела сквозь густую хвою елочной ветки Ваню Савушкина. Никто не заметил, как он вошел и стоял у двери, прижимая к груди облепленную снегом шапку. Ванек протянул ее Тане.
— На. На память тебе. Уезжаем с батькой. Утром. На стройку он завербовался.
Из шапки торчала темная, отливавшая синью головка снегиря.
Таня спрыгнула со стула, достала снегиря.
— Снегирек-снегиречек — аленькая грудка, —
Ванек и Георгий мчались за нею, топоча по лестнице.
Таня выбежала на середину двора, вскинула кверху руки, и алый комочек взвился в воздух, полетел к саду…
Лицо у Тани разрумянилось, глаза горели. Она забыла о разбитом шарике, об обиде на Георгия.
Ваня уехал ранним утром. Выбежав среди дня с Георгием во двор, Таня увидела заколоченную обледенелой доской дверь флигелька, затворенные ставни и припорошенные свежим снежком следы санных полозьев — от крылечка к воротам.
Снегирей на рябине не было.
На неподвижных ветках лежал мягкий спокойный снег. Издали казалось, что ветки сделаны из звонкого белого стекла. И воздух вокруг был неподвижный и грустный.
Грустная проходила весь день и Таня. А вечером, на елке у Георгия, она долго глядела на шарик, который повесили вчера взамен разбитого. Шарик был матовый, желтый и походил на большой лимон. «Где-то сейчас Ванек?» — думала Таня. Ей представлялось, что он едет с отцом в розвальнях (обязательно в розвальнях!) по снежному полю. Начинается метель. А впереди все еще не видно той стройки, на которую завербовался Ванин отец.
— Ты чего кислая, Татьянка? — спросил Георгий. — Жалко все еще шарик, да?
— И вовсе не жалко мне, — ответила Таня. Перед глазами ее все, казалось, дымился метельным снежком след полозьев Ваниных розвальней… — Вовсе не жалко! Не жалко! Не жалко! — долго повторяла и повторяла она. Потом расплакалась. О чем? Этого даже она сама не знала,
Танин отец Григорий Федорович Озерцов был на особом счету среди токарей механического завода в небольшом городке километров на двести севернее Москвы. Расчет на заводе такому токарю, конечно, выдали неохотно. Но причина была уважительная: он увозил семью в Москву, дочке нужно было учиться музыке по-настоящему.
Отъезд был назначен на двадцать третье июня. Накануне, в воскресенье, в квартире Громовых состоялся утром «прощальный» концерт.
Георгий играл Чайковского. Таня аккомпанировала. Из открытых окон лилась в знойный воздух улицы певучая «Песня без слов». Танины мать и отец сидели на диване рядышком и слушали. Ксения Сергеевна Громова издали смотрела на сына и улыбалась. Профессор подпевал по обыкновению, а потом долго щелкал «лейкой», заходя то справа, то слева. «На память, на память, — говорил он, — пусть побольше снимков». Он снял и отца и мать Тани, снял отдельно Таню, отдельно — Георгия, потом — снова всех вместе…
А над страной уже летело чужое, страшное слово — война!
Таня сначала не поняла,
— Татьянка, — сказал Георгий, тронув Таню за локоть, — значит, ты теперь никуда не уедешь, да?
Таня не ответила.
По улице бежали красноармейцы, мчались машины. Ветер гнал пыль. И люди кучками собирались у ворот, тревожно разговаривая о чем-то. Только небо было таким же голубым и по-прежнему ясным. Оно удивленно смотрело на землю, которая где-то уже была осквернена вражескими сапогами, железом, кровью…
Утром ушел отец. Он надел выгоревшую свою военную гимнастерку, до блеска начистил сапоги.
— Гриша, ну куда ты, зачем? — говорила мать. — Ведь повестки нет.
— А чего ждать, Варя? Разве смогу я сидеть спокойно дома?
Мать, обнимая отца, сдавила изо всех сил его плечи и уткнулась лбом в его гимнастерку. Губы ее дергались.
Таня плакала. Отец взял ее на руки.
— Я скоро вернусь, Танюшка, не плачь… Кончим войну, и вернусь. В Москву поедем. Смотри, чтобы дома все в порядке было. Ты ведь уже большая.
Он еще раз обнял жену, прижал к себе дочку. И вышел. Таня побежала за ним. На крыльце он остановился и помахал ей рукой, улыбнулся.
Таким, улыбающимся, Таня и запомнила его на всю жизнь. Она стояла перед отворенной настежь дверью, за которой виднелся залитый солнцем двор, куст жасмина возле забора да краешек ослепительного неба над крышей сарая.
Все теперь пошло иначе. Город зажил тревожной военной жизнью. Днем он двигался, вскрикивал гудками автомашин. В окна врывалась красноармейская песня и мерная поступь уходивших на фронт воинских частей, К ночи город засыпал непрочным, тревожным сном, без огней, в настороженной вздрагивающей тишине.
Начались тревоги, налеты вражеской авиации. Самолеты цвета лягушиной кожи, с крестами на крыльях и свастиками на хвостах низко проносились над землей. Рявкали зенитки. Вздымались к небу черные столбы дыма, и, не дожидаясь грохота взрыва, содрогалась земля.
Свою мать Таня видела редко: Варвара Степановна сутками дежурила в госпитале. Оставаться одной в квартире было опасно, и Таня жила у Громовых. Профессор, получив приказ из наркомата, эвакуировал имущество лесного питомника, которым руководил. Он уехал специальным эшелоном в начале августа, уехал один. Ксения Сергеевна, в самом начале войны поступившая на завод, сказала, что уедет из города, если уж придется, только вместе с заводом, и сына оставила при себе.
Таня скучала. Музыкой она стала заниматься реже, зато вскоре увлеклась неожиданным занятием — присмотром за малышами в домашнем детском саду, который организовали сами жильцы. Этот сад она называла «доброволькой». Но скоро и это кончилось: детей стали эвакуировать, и «доброволька» опустела.