Человек в степи
Шрифт:
— Но ведь утку подраните, она нырнет до дна, за камышину на дне зацепится, — выкладывает Сергей Сергеич Захарову добытые вчера сведения. — Эту ж утку-то только спаниель достанет.
— Вы что же, кроме утки ничего стрелять не будете? А курцхар и по утке ходит, и по любой птице — болотной, степной. Он вам даже зайца поднимет. Универсал! Дело хозяйское, но не поговори вот с вами — и влопались бы без курцхара…
— Хочешь курцхара? — презрительно отставил губу Иван Иванович Нечипоренко, представительный пожилой моряк, приятель еще покойного отца Сергея Сергеича. — Так заводи уж дворнягу!.. Будет дом
— Иван Иванович, ведь курцхар работает и в ледяной воде, и даже в снегу.
— А тебе что — по тюленю ходить? Тебе, Сережа, по перепелу, по вальдшнепу нужно; чтоб пойнтерок тебе красиво нашел, изящно обернулся на тебя, чтоб он тебе позу зафиксировал! Это ж интеллигентная собака. Вот зайдем, глянь щенков у моей Кетки… На Кетку глянь — человеческие глаза! Огонь!
Тищенко от Ивана Ивановича вернулся поздно.
— Машенька, пойнтерок!..
Достав из-под пальто, он выложил на пол упитанного чернопегого сосуна. Тот сразу присел и сосредоточенно напружил спину.
— Ничего, я сам, — сказал Сергей Сергеич и побежал на кухню за тряпкой.
— Ты посмотри, Машенька, какой у Пропса щепец! А подвеса совсем нет, видишь?.. Ты понимаешь, Пропса пока выводить не нужно, даже нельзя, — говорил Сергей Сергеич, беспомощно накрывая лужу тряпкой. — Нужно только прогуливать его, ему моцион нужен, я сам водить буду. А приучать к порядкам до шести месяцев ни в коем случае: испортишь. Это ж порода!
Сосун тычется в руки, сопит, на его спине мягкие толстые складки, будто кожа сшита на рост или предназначалась не для него, а для другой, гораздо большей собаки. Половина головы и одно ухо черные, другая половина белая, даже розовая от проступающей сквозь шерстку чистой кожи. Две верхние губы, именуемые у специалистов брилями, солидно свисают книзу, и на каждой пучок в пять-шесть волосинок — усы. Глаза мутные, неосмысленные.
— Огонь! — говорит Сергей Сергеич. — Ему, Машенька, обязательно к каждой еде надо подмешивать костяную муку. Я достану, приготовь только из-под крупы мешочек…
— Ты ж их все под дробь забрал…
— Ну, сошьем. А вот из чего ему придумать подстилку? Если от этой дорожки, что над кроватью, отхватить? Вот так, а? Как раз квадрат получится — прилично, красиво. Резать, Машенька?
— Режь…
За обедом Сергей Сергеич бодро говорит:
— Приучать к разносолам не будем, без нежностей! Собака должна есть все. Налей ему борща, эта тарелка будет Пропса.
Тищенко сует в борщ палец:
— Не горячо, как ты думаешь, Машенька? Попробуй. Ешь, Пропс. Пропс, возьми! Взять!..
Сосун пятится.
— Собака любит строгость, — сообщает Тищенко и, взяв Пропса за голову, решительно сует носом в тарелку.
Щенок вырывается, тряся длинными, мокрыми от борща ушами, брызгая на стены.
— Ничего, — заискивающе говорит жене Тищенко и опять бежит за тряпкой. «Вырастет, — подбадривает он себя по дороге, — будет другом. На охоте ведь без пойнтера — как без рук. Да и дома, может, сдружится с Машенькой…»
Правда, Сергей Сергеич понимал, что если совсем честно смотреть истине в глаза, то радостей для Машеньки в этой дружбе не так много. Но он заглушал в себе голос совести, отчетливо представлял уже выросшего красавца
Ночь Сергей Сергеич просидел за спешными бумагами, решив утром поспать лишних полчаса, до половины восьмого. Ровно в четыре сосун начал скулить. Тищенко, глянув на спящую жену, шикнул, делая щенку страшные глаза.
— Нельзя, Пропс!
— Пропс, не надо, — сказала Маша, покорно вставая с кровати.
Но Пропс взлаивал, орал все громче и напряженней. Его хозяин, избегая Машиного взгляда, решительно натянул рубаху, поняв, что спать не придется.
Новый стрелок Сергей Сергеич Тищенко вступил на тернистую охотничью тропу!
С августа до мая
В любом сезоне уйма, как говорится в хуторах, «симпатии», и хотя в режущие морозы, равно и в суховейную жару, приходится трудновато, все равно с нежностью любишь каждый сезон, не поймешь — какой из них дороже.
Летом
В конце августа приехал ты на вечернюю зорю к берегу лимана. Вверху небо, впереди — водная гладь, пахнущая теплой сыростью, тиной, рыбой…
Солнце еще высоко. Неторопливо маскируешь в кустах велосипед, становишься в заросли, шалашом пригибаешь над головой сочные, в два человеческих роста камышины. Все готово. Пальцы сами ощупали шейку ружья, курки, и стоишь, не движешься.
Водяная живность, вспугнутая вначале, уже через несколько минут появляется отовсюду. Из осоки выходит цапля. Четко видишь ее влажный живой глаз. Цапля вытягивает и без того полуметровую шею, замирает и опасливо начинает вышагивать по воде, всякий раз поджимая к туловищу вынутую ногу. В зарослях, возле самого лица, закопошилась вертлявая птичка камышовка. Она глядит так близко, что если б, вытянув губы, дунуть — собьешь. Ты в резиновых сапогах стоишь выше колен в воде. В шаге от твоих сапог всплыла к поверхности стайка прозрачных мальков, сазан что-то склюнул возле чакана, пустил по воде круг.
Скоро начнется… Еще только чуть снизилось бы солнце. Уже начала «мотаться» утка, но все стороной. Одна, другая в голубом небе цепочка, и вдруг прямо из-за твоей спины садится на воду, высоко взбрасывает брызги селезень-свиязь. Первозданный, нетронутый, он плывет, сверкая отчетливыми светлыми зеркалами на крыльях, совершенно рядом смотрит круглым величественным глазом — и ты уже твердо понимаешь: не спустишь курок.
Осенью
Непроезжие, непролазные южные наши проселки. В осколках луж, насквозь промокший, маслянистый, до невозможности цепкий чернозем. Ноябрь; ложка воды — воз грязи.
Ты еще не на охоте, еще только гребешься туда, с потом вытаскиваешь неподъемные, чавкающие сапоги. Навстречу старик — со стороны тех озерков, куда ты правишься. Он в очках, в брезентовой куртке.
— Дедушка, — спрашиваешь его, — казарок не видал на озерках?
Он останавливается.
— Казарок? — переспрашивает он. — Там, гражданин, сколько живу, от рожденья столько не было. Сила! Вроде кто их с мешка трусит: летят и летят, с самой ночи орут, до утра не заснешь. И летят, черти, низко. Шапку с головы сбивают.