Черная Ганьча
Шрифт:
"Будет старшина Холод внуков нянчить, - невесело усмехнулся Бутенко, поправляя на плече ремень автомата.
– К лету Лизка привезет ему внука. Такая див-чинка была славная, девятнадцать лет всего, а поспешила замуж. Их не поймешь, девчат, торопятся, как бабочки на огонь, будто боятся, что замуж не выйдут. И Лизка туда же. Ей-то в вековухах не остаться - так зачем было спешить, спрашивается? А, что ни говори, хлопче, прохлопал ты Лизку. Такую дивчину прозевал! И все из-за дурацкой робости".
Лизка... Что теперь себя
Сумерки ползли из осинника, хоронились в подлеске, смывая его очертания, будто накапливались для решительного броска. Из лесу тянуло серым воздухом, горьковато-сладким запахом палых листьев - видать, к оттепели. До Кабаньих троп, откуда Бутенко намеревался позвонить на заставу, оставалось немного. Он на минуту представил себе дежурку, где перед боевым расчетом становится оживленно, всегда веселого, а теперь на дежурстве построжевшего Лиходеева.
Из вязи событий память выдернула Лизкино замужество. Его и выдергивать было нечего - лежало поверху, неотстоявшееся, болючее.
...Лизка прикатила на позапрошлой неделе домой, на каникулы - сказала. Каникулы так каникулы. Кому дело? Перед ужином неожиданно зашла на кухню, вызвала в боковушку, где хранились продукты и стоял умывальник.
– Здравствуй, Лешенька.
– Привет. Дальше что скажешь?
– Всегда он так с нею. От робости.
– Бирюк!
– Она протянула ладонь. Он сжал ее теплые пальцы, отпустил. Не успел опомниться, как Лизка обхватила его за плечи: - Ты меня любишь, Лешенька? Правду скажи. И смотри мне в глаза.
Кровь ему бросилась в голову.
– Чего мелешь?
– промычал.
– Отчепись, чертяка.
– Отвечай, когда спрашивают! Любишь?
У Лизки пьяно пахли волосы. Ее губы были близко-близко. Он отвернулся. В голове зашумело, кровь сильно стучала в виски. Он не понимал, куда клонит Лизка, к чему затеян разговор.
– Пусти, сумасшедшая...
– Сумасшедшая?
– рассмеялась она.
– Ты ж говорил: "Люблю"?
– Смех ее звучал странно.
– Тебя другой любит, - пробурчал обиженно.
Она заглядывала ему в глаза, ждала ответа. Ему было стыдно оттого, что она грудью прижималась к нему. И жарко до невозможности.
– А я думала...
– Лизка отняла руку.
– Ну тебя...
– Лешенька...
– Давай скорше говори, чего тебе надо, ужин скоро, ребята придут.
– Ты друг или нет?
Он попятился.
– Говори, чего надо.
– Пойдешь в свидетели? С Лиходеевым. Мы с Игорем расписываемся.
Сначала подумал: разыгрывает. Какой такой свидетель ей нужен, чтоб окрутиться с Шерстневым? И почему тайно от родителей? Разве ж такое можно скрыть!..
– Попросишь у отца увольнительную. Сделай для меня. Ты же золотой парень, Лешенька! Сам не знаешь, какой ты человечище!
–
– Лады?
Поцелуй подействовал мало, Алексей приподнял голову, соображая. И разом перестал чувствовать биение крови в висках. Уже не Лизкина рука - чужая слегка сдавила сердце и отпустила.
– Добре.
Она засмеялась и выскользнула, как ящерка...
Из-за холма по ту сторону проволоки показалась луна. Тучи перекатывались через нее, становились плотнее. Вот бег их замедлился, не стало видно луну.
На Кабаньих тропах Бутенко настигла темнота. И, как всегда, когда сразу наступит вечер, тишина стала полниться множеством звуков. Вот низко над головой прошелестела крыльями галочья стая - к вечеру галки возвращались к жилью; лес, было задремавший перед наступлением темноты, ожил: слышался треск сучьев, таинственные шорохи; прокричала птица, похоже, сорока; в глубине леса дробно застучали по мерзлой земле копытца животного - видать, спугнутая косуля.
С немым удивлением Бутенко внимал хаосу звуков, пробуя осмыслить, откуда они навалились. Ему стало немного тревожно, как всегда, когда остаешься один в темноте, далеко от жилья. Вокруг ухало, попискивало, звенело, трещали сучки, со звоном лопались льдинки.
И вдруг - как отрезало.
Густо и крупно повалил снег. Скрыло лес. Не стало видно тропу.
Бутенко шел Мокрым лугом по берегу осушительного канала, до половины наполненного водой. Сейчас вокруг было белым-бело, снегопад смыл очертания, и не разобраться, где обрывается берег.
Прошлый год тут наворотили канав. До самых морозов надсадно ревели тракторы и бульдозеры, грызли торфянище экскаваторы, хрумкали кусторезы, ползали канавокопатели.
В этом году мелиораторы не приехали. В осиннике гнездились птицы, по-прежнему мокло болото, а на осушенном участке погнало осоку и лозняк, повсюду пробился хвощ...
Кончался тринадцатый сектор, за ним начиналась вырубка. До заставы оставалось полпути. Лишь сейчас Бутенко вспомнил, что хотел позвонить. Свернул с тропы к заграждению, нащупал розетку, включился в линию связи.
Застава откликнулась сразу. Послышался сипловатый голос дежурного:
– Алексей, ты?
– Ну.
– Что у тебя?
– Порядок. Снег идет. Не видать ничего. Як в молоке иду.
– А у нас дождик.
– Лиходеев не мог без подначки.
– Хотел чего? Давай быстрее, некогда.
– Як там дела, Лиходей? Ну, обстановочка як?
– Нормально. Давай, годок, не тяни...
По ту сторону, за проволочным забором, неистово заорали гуси.
В их крике потонул голос Лиходеева.
Бутенко чертыхнулся. Днем с вышки были видны избы маленькой деревеньки, что раскинулась у самой границы; ближе всех к проволоке стояла на отшибе деревянная изба под красной жестью, огороженная с трех сторон хворостяной изгородью. В усадьбе было полно гусей. Видно, хозяйка их только сейчас загоняла.