Черные бароны или мы служили при Чепичке
Шрифт:
— Исключено, — сказал Кефалин, — мне это совершенно ясно. Старикан получил из Непомук приказ объявить боевую тревогу. А так как он любит поспать, а ночью холодно, он всё исполнил после обеда, и дальше оставит нас в покое. Сегодня абсолютно никакого риска!
— Хорошо бы, — сомневался Кефалин, — Что-то мне всё это не нравится!
Тут прибежал Душан Ясанек, его лицо лихорадочно горело.
— Собрание комсомольского актива у лейтенанта Троника, — значительно сообщил он, — Начало через десять минут.
Покорный и Кефалин обменялись удивлёнными взглядами и, не говоря ни слова, направились в кабинет замполита. Лейтенант Троник выглядел очень важно, можно даже сказать, государственно.
— Товарищи, — заговорил
— Что скажешь? — спросил Покорны, когда они с Кефалином вышли из офицерского барака, — Тебе не кажется, что готовится что-то необычное?
— Глупости, — заявил Кефалин, — именно усиленное изображение того, что что-то готовится, убеждает меня в том, что на самом деле ничего не готовится. Поэтому я, как комсомолец и ротный агитатор объявляю, что вечером отправляюсь к вдове Шошолаковой!
Сразу после вечерней проверки Кефалин исполнил своё намерение. В наступившей суматохе он выскользнул из барака, перескочил ручей и тропинкой вдоль зарослей вербы направился к Яновицам.
Каких-нибудь двадцати минут ему хватило, чтобы преодолеть расстояние от части до домика Магды Шошолаковой, где его уже с нетерпением ожидали.
Пани Магда была несчастной женщиной. Когда в сорок шестом году она выходила замуж за страхового агента Шошолака, она и не подозревала, что этот бледный и худосочный мужичок окажется её величайшим несчастьем. Пан Шошолак безмерно любил горячую и темпераментную Магду, трудился только ради неё, и планировал долгую жизнь рядом с ней. Но когда выяснил, что Магда изменяет ему с колбасником Бухтой, без размышлений распрощался с жизнью, повесившись на шнуре от кипятильника. Само по себе это событие не было такой уж страшной трагедией, и Магда бы скоро оправилась. Трудность заключалась в том, что пан Шошолак добровольно ушёл из жизни как раз 25 февраля 1948 года. Окружающие посчитали это политическим выступлением, и кое-кто утверждал, что Шошолак не мог пережить победу трудового народа. Соответственно поступили и с его вдовой. Любовник, который как раз ловко перескочил из народно–социалистической партии в КПЧ, по тактическим соображениям её бросил, и Магда, причисленная к классовому врагу, могла поблагодарить лишь своё жизнелюбие и энергичность за то, что не воспользовалась шнуром от кипятильника по тому же назначению, что и её супруг. Она вела грустный образ жизни отверженной женщины, и зелёный свет надежды загорелся для неё лишь тогда, когда за городом расположился стройбат.
Только от надежды до её реализации порой бывает далеко. Строгий военный режим, ограничивающий выходы из части до минимума, не способствовал вдовушкиным намерениям. Только этим можно объяснить то, что она нацелилась на солдат, приходящих в город на театральные репетиции, и что, наконец, сошлась с Кефалином, чья статность вызывала большие сомнения. Возможно, этом поспособствовали громкие россказни Черника о его режиссёрской славе и почти европейской известности. Начали даже поговаривать, что Кефалин должен был выступать на гастролях в Большом театре в Москве, но за неделю до премьеры его отца посадили за шпионаж, так что советские товарищи сочли нужным выразить сожаление о сценическом успехе и отправили Кефалина обратно
В тот вечер она приготовила небольшой банкет, и от одного взгляда на стол у Кефалина потекли слюнки. Тут были холодные закуски, торты, пирожные, апельсины, а в раковине охлаждались две бутылки белого вина. Кефалину пришло в голову, что здесь предвидится более длительное отсутствие в части, чем он изначально предполагал. Он ведь происходил из культурной семьи и знал, что неприлично будет наброситься на приготовленное угощение, быстренько покувыркаться в постели и снова натянуть ботинки. Кефалин вздохнул и допустил, что к полуночи он не вернётся.
В эту минуту он и предполагать не мог, что покинет ласковую вдову лишь в половине шестого утра, и что всю обратную дорогу будет бежать, чтобы успеть незаметно смешаться в бойцами, убывающими на работу. И уж тем более не мог предполагать, что вернётся в пустой лагерь, из которого за ночь исчезло всё, что напоминало бы о присутствии войсковой части. Что не найдёт даже собственных вещей, и с ужасом поймёт, что его рота переехала на неизвестное ранее место. Что будет погублена не только премьера, и его отношения с несчастной вдовой, но и его репутация образцового ротного агитатора и комсомольца.
Глава десятая. НАРУШИТЕЛЬ В СРНИ
Кефалин стоял посреди покинутого лагеря и усиленно размышлял, что, впрочем, в эту минуту было бесполезно. Множественные следы от шин грузовиков однозначно свидетельствовали о том, что какая-либо надежда встретить своих сослуживцев напрасна. Кефалин все яснее осознавал, что ситуация, в которой он ни с того оказался, очень незавидна. Хоть он и недолго прослужил в армии, но знал, что оставление части во время повышенной боевой готовности может иметь скверные последствия. Это было не первое любовное приключение, в котором заключительное слово произносил военный прокурор. Кефалин уныло поплёлся на стройку, надеясь найти там какую-нибудь информацию. Но его надежды были напрасны.
Когда Кефалин объявился на стройке, вокруг него разразилось всеобщее веселье. Рабочие прикидывали, сколько месяцев он получил за свой поступок, но куда делась рота лейтенанта Гамачека, никто не имел ни малейшего представления. Мало что знал и начальник строительства Григара.
— Уехали куда-то на Шумаву, — сказал он, — а завтра к нам переведут другую роту из Непомук. Позвони разве что на Зелёную Гору!
Это решение Кефалина не устраивало ни в малейшей степени. Ему показалось неуместным посвящать в свои приключения великого Таперичу. Он поблагодарил Григару за полезный совет, и, расстроенный, стал прохаживаться по шоссе, соединяющему Стражов с Яновицами. Через некоторое время его одолел голод, и он понял, что во всей окрестности нет никого, кто бы пригласил его к столу. Ничего не подозревающая вдова Шошолакова ушла на работу, а обратиться к кому-нибудь ещё ему не позволяла гордость. Где-то до без пятнадцати девять. Потом Кефалин, невзирая на гордость, вернулся на стройку и принялся клянчить у рабочих еду. Попрошайничество принесло две краюхи хлеба с маслом и пару кружочков колбасы. На сытый желудок появилась и капелька оптимизма.
— Не может быть, — говорил он сам себе, — чтобы мой командир обо мне не забеспокоился! Когда он меня хватится, ему будет ясно, что я остался здесь. Если он отправит меня к прокурору, то это будет чрезвычайное происшествие, и его лишат премии. Скорее всего, что он меня посадит под арест там, где они сейчас. Только где они могут быть?
Пролетали минуты и часы, а ситуация никак не менялась. В двенадцать часов Кефалин получил от доброй пани буфетчицы булку, сардельку и печенюшку. Это, конечно, был не плотный обед, зато он вполне соответствовал количеству затраченных калорий.