Черные ножи 4
Шрифт:
И лишь раз пояснил:
— Недавно один из господ инженеров провел рационализацию. Придумал, как эффективнее пользоваться камерами. Раньше было сложнее, всего пару человек за раз можно было оприходовать, а теперь проще — заводи, сколько влезет, потом только вытаскивать успевай! Говорят, неплохую премию получил. Учись, Шведофф!
Я слушал, но не воспринимал информацию.
Рационализировал? Премия? О чем это Виндек говорит?
Потом дошло.
Обычный, наверное, инженер. Конструктор. Сидел и думал, а как бы сделать так, чтобы увеличить пропускную способность газовой камеры? Исключительно ради науки! И придумал. Его изобретение ввели в эксплуатацию, а самому «рационализатору» выписали премию. Заслужил, молодец'! Дома перед женой и детьми, поди, хвастался, как на
— Это станция «Цэт», Шведофф. Запомни это название и моли бога не попасть сюда в качестве «клиента».
Наконец, нужная дверь нашлась.
Я вывалился на улицу и морозный воздух ледяной волной обжег мои легкие. Казалось бы, я взрослый человек, прошедший через многое, и там, в будущем, и здесь, в далеком прошлом… но к подобному моя психика оказалась не готова.
Это было чересчур.
Я реально понимал, что сейчас сорвусь. Не в человеческих силах смотреть на все это и бездействовать. И нервы, казавшиеся толстыми, словно канаты, на деле оказались ниточками, за которые дернул — и порвались.
— Шведофф, ты мне не нравишься! — Виндек, вышедший следом, раскурил очередную сигарету. — Ты слишком мягкотелый, у нас тебе будет сложно. Ты просто пойми одно — перед тобой не люди! Это даже не животные, а просто мясо. Да, они умеют говорить, но они — никто. Не думай о них, как о людях, и жить тебе станет проще.
Я не отвечал, лишь стиснул зубы так, что они едва не начали крошиться.
— Ладно, Шведофф, ты привыкнешь. Все привыкают. А по-поводу трупа в тире, ты думаешь, я не понял, что произошло? Он же умер еще до стрельб. Сердце? Так бывает. Слабоват оказался, не дождался развлечения. Кхе-кхе!.. Но ты обязан был сообщить об этом господам офицерам и мне. Если бы они заметили, то могли привязать вместо мертвеца тебя самого. Повезло тебе, что я такой добрый. А ты ведь все видел, не так ли? Не захотел, чтобы на его место привели другого? Переживаешь за них? Признайся, Шведофф, я никому не скажу!..
Его облик в мгновение ока из добродушного «своего парня» превратился в хищного зверя, готового рвать и убивать.
Я смущенно пожал плечами и попытался сыграть дурачка:
— Просто лень мне было, господин капо. Как представил, что за новым идти надо, да тащить его опять… так и подумал, а ну его… авось господа офицеры не увидят, что этот… того… окочурился…
Виндек долго смотрел на меня, а потом внезапно вновь заулыбался, смягчившись. Видно, поверил.
— На первый раз прощаю. Но только на первый! В наказание — иди на аппельплац, сними там тело с виселицы и тащи в мертвецкую. Вечером другого вешать будут, место надо освободить. Тележку возьми у Марио, удобнее будет…
Я вздрогнул всем телом, а Виндек заметил это и засмеялся.
— Мертвецов боишься? Они тебе уже ничего не сделают. Ты живых опасайся, те куда опаснее.
Я побрел к воротам, едва переставляя ноги. Виндек крикнул мне вслед:
— Пошевеливайся, Шведофф. Через полчаса я проверю, как ты справился с заданием. А потом обед! Если все сделаешь быстро, в качестве поощрения отправлю тебя вечером дежурить в бордель, глядишь, тоже перепадет сладенького!..
Заглянув к Марио на склад, я взял тележку, в которую закинул метлу и совковую лопату, после чего направился на площадь, пройдя как раз мимо борделя, расположенного в самом углу территории лагеря, и лечебных корпусов — по сути, обычных бараков, в которые лучше было не попадать — отсюда мало кто выбирался живым. Обычный путь из лечебного корпуса — либо в крематорий, либо в одну из комнат с «глазком». Тут же рядом с борделем, неподалеку от вышки, находился и особый медицинский корпус, где, как я слышал, эсэсовцы проводили некие особые эксперименты… впрочем, подробности не мог рассказать никто — выживших не было.
Иссиня-черная, слегка покосившаяся от постоянных нагрузок виселица на аппельплаце практически никогда не пустовала. Каждый божий день на ней болталось, покачиваясь на сильном ветру, новое тело. Если казнить требовалось сразу несколько
Сейчас в петле был человек, одетый в привычную полосатую робу. Незнакомый мужчина под пятьдесят, почти полностью седой, с острым подбородком и хорошим, волевым лицом, сейчас посиневшим, с вывалившимся распухшим лиловым языком. Руки связаны за спиной, на голову даже мешок не надели, желая, чтобы остальные заключенные видели мучения и смерть, и боялись. Говорят, страх — главная движущая сила, заставляющая любое существо делать то, что приказывают. Вот только подобными экзекуциями немцы добивались обратного результата, и вряд ли в лагере нашелся бы человек, который при случае не вцепился бы зубами в глотку первого попавшегося фашиста. Люди уже свое отбоялись, и страх перестал быть эффективным орудием. Большинство находившихся здесь заключенных приняли грядущую гибель, как свершившийся факт. Да, они еще были живы, но считали себя мертвецами, которым судьба просто дала пару дней взаймы. У них не осталось иных чувств, кроме ненависти и жажды мести. Предложи кто-то обмен, и каждый отдал бы остатки своей жизни за крохотный шанс отомстить. Вот только в этом месте шанса ни у кого не было, даже самого небольшого.
Внизу под телом расползлось зловонное пятно. Организм после смерти непроизвольно опорожнился, так всегда бывает. Смерть от повешения — вообще довольно неприглядная вещь, хуже выглядят разве что тела, упавшие с большой высоты.
Брезгливости у меня не осталось, я взял небольшую складную лестницу в три ступени, прислоненную к балке, развернул ее и, поднявшись, аккуратно освободил тело из петли и снял его вниз, бережно положив на брусчатку лицом вверх. Труп уже окоченел, находясь тут с самого утра, немцы повесили мужчину прямо после утреннего построения, поэтому глаза у тела закрыть не получилось, и они осуждающе смотрели прямо на меня: мертвые, тусклые и пустые.
— Прости, братишка, — негромко произнес я, — я позабочусь о тебе. Понимаю, тебе это уже не поможет, но знай — мы обязательно победим! Даю слово!..
Имени его я не знал, был только номер, и я запомнил эти цифры, отложив их в памяти: «3512». Если предоставится возможность глянуть в документы, узнаю фамилию. Тогда смогу сообщить родным.
Список полнился — сначала Федор, теперь неизвестный. Но ничего, память у меня хорошая, никого… и ничего не забуду!
Веревка с петлей так и осталась болтаться, прицепленная за крестовину, но снять ее я не мог. Пара солдат стояли неподалеку и наблюдали за мной, да и часовой на вышке от скуки пугал меня — наводя дуло пулемета в мою сторону. Я делал вид, что ничего не замечаю.
Взгромоздив тело несчастного на тележку, я медленно покатил ее в мертвецкую. Меня обогнала группа охранников, конвоирующих с десяток скромно одетых женщин. Все они направлялись в сторону корпуса, занимаемого борделем. Вот, значит, про каких свежих проституток говорили унтер-офицеры в тире.
Женщины молчали, не поднимая глаз, лица у них были серые и невыразительные. Косметикой они не пользовались, и я видел, что все они здесь явно не по собственной воле.
Откуда эти девушки? Привезли из соседнего лагеря? Кажется, Равенсбрюк располагался в получасе езды на машине от Заксенхаузена, а там как раз и содержались исключительно женщины и дети. Но согласиться на подобный «труд»? Как такое возможно?..
Я их вовсе не осуждал, ситуации бывали разные, и если на кону стояла, допустим, жизнь ребенка, то каждая мать пошла бы на любое унижение, лишь бы попытаться его спасти.
Конвойные громко шутили, смеялись и пытались общаться с женщинами, но те отмалчивались, и лишь одна — самая бойкая и веселая что-то негромко отвечала вслух, отчего солдаты смеялись еще громче. Кажется, она единственная, кто находился здесь не по принуждению.
В мою сторону они не смотрели. Женщины взглянули лишь раз и в ужасе отвернулись от тележки с телом, а конвойным было не интересно. Новые работницы борделя занимали их внимание куда больше, чем труп повешенного утром заключенного.