Черные ножи 4
Шрифт:
— С кем мне нужно связаться?
— Георгий Зотов, тридцатый барак. Расскажи ему все, что услышал от меня. Он объяснит, что делать дальше.
— Хорошо, я сделаю это. Но сначала ответь: зачем ты вернулся в лагерь? Почему не ушел с беглянками? Тебя ведь не выпустят из карцера, и в восстании ты уже ничем помочь не сможешь. Ты — мертвец, хотя еще жив и дышишь. Ведь ты это осознаешь?
Он был прав, но лишь отчасти. Не считал я, что все настолько безнадежно, и, как обычно, просто верил в свою звезду, надеясь на лучшее.
Теперь наступала самая зыбкая
— Тут в лагере находится один человек, — осторожно начал я, старательно подбирая слова, — украинец по национальности, он находится на особом положении.
— Предатель? — сплюнул на пол камеры Яков. — Перебежчик?
— Враг, — согласился я. — Очень опасный враг. Украинский националист, противник советской власти. Он должен быть ликвидирован.
— Как его зовут? — спросил лейтенант.
— Степан Бандера.
— Я слышал это имя, но он один из многих. Тут в Заксенхаузене сидит довольно много националистов, какую опасность представляет именно этот человек?
— Из него сделают символ, знамя, под которым соберутся все, кто и сейчас, и в будущем будет представлять опасность для нашей родины. Поверь мне, этот человек должен быть уничтожен, и чем раньше, тем лучше.
В моем голосе было столько внутренней убежденности в собственной правоте, что Яков проникся.
— Понял тебя. И передам все Зотову. Завтра меня заберут из карцера, и я сумею с ним связаться. А теперь отдыхай! Желаю тебе дожить до утра…
Я тоже очень на это надеялся.
Глава 19
К своему собственному удивлению, этой ночью я выжил. Более того, с утра чувствовал себя уже гораздо лучше. Подарок от неизвестного отправителя — моя способность регенерировать — стал работать все лучше и лучше.
Сначала я пытался действовать по совету Якова, ходил по камере, приседал, делал упражнения, но через некоторое время выдохся настолько, что едва соображал. Тогда я сел на каменный пол, прислонившись спиной к стене, и сделал то, что нельзя было делать ни в коем случае — задремал.
Полагаю, любой другой человек никогда бы больше не проснулся. Холод и раны убили бы вернее пули.
Я же очнулся через три часа в прекрасном расположении духа. Холод меня не тревожил, наоборот, мне было вполне тепло и комфортно, будто мое тело излучало столько энергии, что могло разгонять мороз вокруг. Истерзанная спина почти не болела, покрывшись розовыми шрамами. На плече, где мне срезали кожу, за ночь наросла толстая корка. Только вырванные ногти на левой руке слегка беспокоили, но и там наросла корка, и болело не настолько сильно, чтобы задумываться об этом.
С одной стороны, подобная работа моего организма не могла не радовать. Там, где другой провалялся бы в постели несколько недель, мне хватило короткого сна. С другой же стороны, фон Рейсс обязательно
Якова уже увели из его камеры, и больше мы не увиделись. Но я сказал ему все, что хотел, и надеялся, что, проснувшись с утра, он не посчитает ночной разговор предсмертным бредом и нелепыми иллюзиями потерявшего разум бедолаги, а отнесется к информации с полным пониманием ее важности.
Зотов не знал моего настоящего имени, а Джугашвили я его сообщил с той целью, чтобы повысить собственную значимость в его глазах, да и в глазах генерала Маркова, к которому эти сведения непременно попадут.
Одно дело доверять планам простого стрелка-наводчика, а совсем другое — принимать доклад от Героя Советского Союза и кавалера множества орденов и медалей, человека заслуженного и опытного.
В общем, я надеялся на успех.
Если генерал поспешит, то к приезду Гиммлера успеет завершить подготовку к бунту. То, что с рейхсфюрером СС прибудет собственная охрана, казалось бы, усложняло ситуацию, но на самом деле лишь упрощала ее. Лагерная охрана и охрана Гиммлера будут слишком расслаблены. Они на своей земле, где все и вся принадлежит рейхсфюреру. И бунт тут невозможен по определению… однако, я-то знал, что далеко не все дыры залатаны, и подполье в лагере ведет свою борьбу уже несколько лет, так до сих пор и оставаясь нераскрытым.
Часам к семи пришли и за мной. Тяжелые шаги двух эсэсовцев я услышал загодя и тут же лег на пол, свернувшись калачиком и сделав вид, что едва дышу.
Дверь камеры со скрипом отворилась.
— Сдох он, как думаешь, Клаус? — спросил первый голос, отличавшийся легкой хрипотцой.
— Понятно, что сдох, — с уверенностью ответил второй. — Всю ночь мороз стоял. В такую погоду собак в дом берут, чтобы не околели, а люди слабее собак.
— Тащить его теперь… надо было капо позвать, пусть бы надрывались.
— Ничего, дотащим. Господин рапортфюрер лично приказал. Может, отметит где-то в деле наше старание.
— Отметит он, как же. От него никогда ни премий, ни поощрений. Скуп.
— Говорил бы ты потише. Тут даже у стен есть уши.
— И то верно…
Оба замолчали, потом подошли ближе. Я чувствовал запахи, исходящие от них — дурные желудочные отрыжки, что-то кислое и неприятное.
Я шевельнулся.
— Смотри-ка, живой! Ну-ка, переверни его!
Сильные руки резко дернули меня за плечи, в глаза ударил свет фонаря.
Лица эсэсовских солдат были грубые и простоватые. Понабирали всех подряд, без образования и даже намека на интеллект. Зато преданные и послушные исполнители, каратели, готовые убивать по первому слову начальства, а часто, и по собственной инициативе.
Я чувствовал себя достаточно хорошо и мог бы прикончить их обоих немедленно, но что дальше? Из карцера не выбраться, наружняя охрана тут же расстреляет меня. Поэтому лучше прикинуться еле живым, глядишь, протяну чуть дольше.
— Дышит, — констатировал первый. — Что делать будем?