Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

Смешок из её груди вырвался до того тоскливый, что Антон отстранился.

Да и она отстранилась, голову подняла, посмотрела прямо в его лицо. Глаза - сумрачные, зимние и седые, как огромный, бескрайний, пенящийся океан где-то за бортом.

Ветер рванул волосы.

Смотрит исподлобья. На ресницах - какая-то пылинка. На лице - выражение серьёзно-суровое только затем, чтобы скрыть потаённый страх и какое-то детское чувство вины.

– Ну, что ты? Там ничего с тобой не случится. Они не позволят. Они тебя защитят.

– А кто защитит тебя?

Тане

смешно и страшно.

Его сизые губы, которые ей почему-то страшно захотелось поцеловать, неуверенно приоткрылись, воздух уже схватили, но в это время корабль издал какой-то утробный, из глубины, звук. Даже пол, кажется, вздрогнул, и кто-то из одетых в серое людей, околачивающихся у бортов, крикнул: «Земля!»

Она тоскливо, из-под бровей поглядела на него. Антон губы сжал, напрягся; встал, ушёл к борту, пошатался там, поговорил с кем-то (Таня не разбирала слов) и через несколько минут уже снова сидел рядом с ней.

– Похоже на то, - хмуро ответил на невысказанный её вопрос.
– Часа через два будем уже… Ну, значит, сейчас. И хорошо. И так даже лучше, пожалуй.

Пожалуй.

Страшно и смешно.

Ей сейчас бы виснуть на нём, реветь или, по крайней мере, изводиться, но на Таню почему-то вдруг навалилось странное оцепенение. Какое-то сырое, серое, как волны. Седое. Декаброе - так Валера говорила… В душе - пусто-пусто, как будто выжгли всё. И тоска только какая-то противная, нудящая, жилы тянущая. И серое небо…

Поморщилась от боли. Ушибленная, измученная грудная клетка заныла, началась резь - это она, должно быть, задышала слишком глубоко и часто. Она прекрасно знала, что ей нельзя дергаться и нервничать, потому что весь её организм держится на честном слове, потому что она собрана по кускам, потому что она долбанный инвалид.

Антон заметил. Помочь, как и всегда в таких случаях, ничем не мог, и поэтому Таня ненавидела эти секунды, когда её боль отражалась в его усталых глазах, когда он смотрел на неё виновато, как собака побитая: прости, мол, что это сейчас тебе больно, а не мне. Чтобы хоть как-то отвлечься самой и отвлечь его, взяла в свою вспотевшую ладонь его сухую большую руку.

Земля, столь желанная раньше и столь ненавистная ей сейчас, приближалась, и вместе с ней приближалась секунда, когда ей придётся эту ладонь отпустить - может быть, навсегда.

Он, конечно, всё чувствовал и знал.

– Не бойся. Всё будет нормально, ни с тобой, ни со мной ничего не случится. Я уж постараюсь, - сжал её пальцы, отпустил глаза в пол и улыбнулся вдруг себе под нос усталой, но очень тёплой улыбкой: - Потому что, знаешь, Лисичка… Ради немногих вещей на свете стоит умирать. Но жить, пожалуй, стоит ради ещё более редких.

И нам обоим есть куда возвратиться.

Верно?

Ей страшно, страшно, просто до смерти хочется верить в это, но время тает, и вместе с ним почему-то тают на Антоновом лице и улыбка, и тепло. К моменту, когда очертания Нарьян-Мара выплывают из тумана и становятся отчётливо-серыми, Таня почти не узнаёт его.

Он собирает вещи (чей-то ватник, фляжку с водой и свой пропуск на эвакуацию),

застёгивает своё драное полупальто, оставшееся с задания, по подбородок, машинально оправляет отросшие смоляные волосы. Таня по-прежнему сидит - у неё не осталось сил - и отстранённо, словно сквозь какую-то пелену, смотрит за его движениями. Постоянно ловит себя на том, что во всём его облике скользит что-то давно забытое, резкое и напряжённое. Такое пугающее, что она кутается сильнее всякий раз, как замечает прямую и твёрдую линию его плеч. И точно такую же линию подбородка. И желваки на скулах.

– Мне сейчас нужно держаться от тебя подальше, - говорит Антон, в очередной раз косясь на приближающуюся каменную громаду, а потом смотрит на Таню, и взгляд у него тоже пугающий.

– Хорошо, - кивает она.

– Всё закончится нормально, - машинально, как будто по привычке, напоминает он.

– Да, - соглашается она.

Он напоминает ей ещё о сотне вещей: как отвечать, чьи имена называть, как себя вести и на кого сваливать всю вину. Он постоянно оборачивается на пристань, уже чернеющую невдалеке, и то и дело нервно сжимает пальцы. В кулаки…

Она неотрывно смотрит на него, кивает, кивает, соглашается и не слышит ни слова из того, что он говорит, и чувствует, как на глаза ей наворачиваются слёзы.

Снова слышен гудок, утробно-глухой, Антон торопливо и очень нервно бросает очередной - тысячный - взгляд на землю. Тане кажется, не напомни она о себе, он и прощаться бы не стал, но нет: он всё же резко опускается на колени рядом с ней.

Ненадолго глаза его теплеют, и Таня ловит его бесцельно шарящую в кармане руку, кладёт себе на щёку. Тянется, пока он ещё здесь, пока он с ней, тянется к нему и, чувствуя, как горло сводит болезненным спазмом, коротко касается его губ своими, но прикосновения почти не ощущает: ей так больно, что она не ощущает вообще ничего. Только этот сухой, не дающий дышать спазм.

– Что будет дальше?
– почти с ужасом спрашивает она, упираясь лбом ему в лоб и распахивая глаза.

Ну, скажи мне. Скажи мне. Скажи, пожалуйста! Скажи, что всё будет хорошо - ты ведь так давно обещал мне это, ты ведь обещал мне…

В его глазах ни тепла, ни света - только её ужас, умноженный на сто. Чёрная радужка как будто стекленеет, покрывается льдом.

Целуя её в лоб (рука, придерживающая Танину голову, трясётся), он отвечает:

– Я не знаю.

И Таня понимает, где она видела это.

Год назад. В Санкт-Петербурге. Стеклянно-непроницаемые глаза, ровная, как игла, спина, белые пальцы, сжатые в кулаки, твёрдый подбородок и страшно прямая линия плеч. И обречённость. И неуверенность. И боль, и предательство, и страх - просто панический страх.

Ни света, ни тепла, ни жизни - только лёд.

Сбрасывают трапы, швартовочные тросы, толпа гудит, Антон уходит, а Таня сгибается пополам и не может не то что разогнуться - даже вдохнуть.

У неё нет дома, у неё нет друзей, у неё нет любимого, у неё нет сестры, у неё нет сил, у неё нет будущего, у неё даже лёгких, наверное, нет.