Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

И да, это правда: хочет она того или нет, у неё нет ни дома, ни сил, ни будущего.

Но у неё есть выбор. Прямо сейчас. Опускать голову в песок или стоять на ногах. Мириться с судьбой или бороться с ней. Плыть по течению или сражаться за себя и людей, которых она любит.

Таня смотрит, не в силах расцепить руки, на небо и, должно быть, теряет сознание - а может быть, просто засыпает. В последнюю секунду она видит невысокого коренастого человека с копной соломенных волос. Он смотрит на неё умными светлыми глазами.

Борись за свои свои мечты, Лиса. Борись

за свою жизнь и за жизни тех, кто тебе дорог, потому что если ты не сделаешь этого, не сделает никто.

–

– А Валера? А Сашенька?

Глаза закрываются…

– Спи, спи, всё хорошо, с ними всё хорошо, родная, ты скоро увидишь их…

Сквозь сон она слышит знакомые, баюкающие голоса. Теперь-то узнаёт их. Отец и Ригер негромко, тревожно переговариваются о чём-то. Её трясёт: то ли они едут, то ли она слишком больна. Таня глаз не может открыть, но ей так нужно поговорить с папой! Так нужно спросить у него… Что же спросить?.. Забыла… Что-то важное… Она пытается проснуться изо всех сил, но совсем не может и только лопочет что-то, как в бреду.

Папина ладонь ложится ей на лоб.

Таня видит белую маленькую церковь посреди весеннего поля и человека рядом с ней. Он одет в светлую, колышущуюся на ветру лёгкую рубашку. Он босиком, он улыбается, и на лице его - ни одной морщинки, а на ровно вздымающейся груди, видной из-за расстёгнутого ворота - ни одной светло-розовой линии.

Он улыбается, он зовёт её, он приоткрывает губы…

– По приговору военно-полевого суда старший лейтенант Калужный Антон Александрович подлежит расстрелу за измену Родине.

Таня кричит, Таня кричит, как ненормальная, и просыпается, и видит старого, поседевшего папу с широко раскрытыми глазами и бледного Ригера.

Откуда-то берётся вода, её пытаются влить в Танины губы, но она не способна пить, она всё проливает, она в ужасе смотрит на отца, она мёртвой хваткой впивается в его руки.

– Что с Антоном, папа? Что с Антоном? Его расстреляли? Его расстреляли? Его расстреляли, Господи, расстреляли, расстреляли, расстреляли…

Её укладывают силой, силой же вливают в рот воду, мочат виски, но она давится, кашляет и не слышит ничего из того, что ей говорят.

– У неё жар, Дмитрий Владимирович… Татьяна Дмитриевна, я прошу вас…

– Таня, слышишь? Успокойся, слышишь? Тише, ну, тише, что ты, что ты… Никого не расстреляли, ты меня слышишь? Ничего неизвестно. Я уверен, что всё будет в порядке. Если бы хотели расстрелять, не эвакуировали бы. Я сделаю всё, что смогу. Мы приземлимся, и я сделаю всё, чтобы узнать о нём.

Таня смотрит на папу во все глаза и шепчет, и губы её дрожат:

– Они его убьют.

– Нет.

– Они его убьют.

– Таня, нет.

Соловьёва Татьяна, лучший снайпер четвёртого мотострелкового полка, приходит в себя только спустя полчаса, почти перед самой посадкой. Уже успокоившаяся, она смотрит в крошечный иллюминатор транспортного самолёта на проплывающую землю и твердит про себя, заламывая потрескавшиеся пальцы: «Не убьют, не убьют, не убьют».

–

Это всё последние полторы

недели бездельничанья так подействовали на неё: никогда раньше Таня Соловьёва не была такой плаксой. А теперь - пожалуйста: и ничего ещё толком она не увидела, и не побывала нигде, а вот смотрит на светло-зелёное здание военного госпиталя, смотрит на набережную Большой Невки, сморит на Приморский проспект за ней, и глаза на мокром месте… А если южней и чуть западней, туда, за Неву, за Петропавловку, за Эрмитаж - там где-то Площадь Восстания, там Московский вокзал, там - училище…

А здесь, в этом госпитале, у которого высадил их какой-то очередной папин подчинённый, узнала она когда-то о смерти Веры. Думала, что не пережить ей это слишком, слишком сильное горе. Глупая, глупая… Таня сердито смахивает с глаз слёзы и горько усмехается, вспоминая ахматовские строки. Как же там?

Показать бы тебе, насмешнице и любимице всех друзей, царскосельской весёлой грешнице, что случится с жизнью твоей… Показать бы…

И что? И показать бы… И всё равно тогда она бы, зная о десятках предстоящих смертей, так же искренне над Вериной смертью плакала, потому что это правильно, это честно, и, сколько бы смертей не было, ничья жизнь свою ценность всё равно потерять не может.

– Надевайте, Татьяна Дмитриевна, - Ригер, одетый в гражданское, стащил с плеч тяжёлую кожаную куртку и протянул ей. Папа ушёл куда-то.

– Я не мёрзну. Спасибо, - качнула головой она, поводя плечами, закутанными в ватник, и кривовато усмехнулась: - Меня заморозить теперь сложно будет.

– И всё-таки зима.

– Зима?

– Первое сегодня. Первое декабря.

Таня не успела ни подумать об этом, ни куртку Ригеру вернуть; откуда-то возник папа, подошёл размеренными, широкими шагами и легонько, но очень тепло Тане улыбнулся. Так улыбался Антон Калужный, когда Таня вернулась с того света.

– Идите внутрь.

– Лечиться?
– Таня зябко повела плечом.
– Зачем? Всё равно заберут скоро…

– Не лечиться, - папа сверкнул глазами.
– И… Не надо так говорить. Не лечиться, а чтобы комиссовали тебя. Чтобы завтра же обратно не отправили на фронт.

– Я…

– Я знаю, - резко прервал он, - что рано или поздно ты туда вернёшься. Но не сейчас. Ригер, всё на тебе. Я начну восстанавливать твои документы, Таня. Чем быстрее, тем лучше. Сообщу в училище и ещё куда следует, что ты комиссована.

– Могут и не комиссовать, - пожала плечами Таня.

Папа вдруг оглядел её с головы до пят, всю целиком, одетую ещё в остатки того голубого платья, в несчастный многострадальный ватник, в чьи-то страшные, не по размеру, ботинки. После болезни Таня в зеркало не смотрелась, - не было их на пароходе - но всю катастрофу вообразить себе было несложно.

– Комиссуют.

Холодно, холодно, ветер дует…

Папа, хоть и поседел значительно, старым вовсе не стал: всё такой же высокий, подтянутый. А форму если наденет, то, наверное, и вовсе молодым будет. Правда, тяжёлую складку эту на лбу никак уже не убрать… Ну да Бог с ней - у кого же их нет…