Чёртов палец

Крюков Владимир

Но беды, как известно, вереницами ходят. Пришла пора начинать выплачивать банку долг, а наличных денег у Навроцкого не было. Маевский всё не появлялся, и надежда на успешное завершение дела с железной дорогой мало-помалу покидала князя. Сомнения его на этот счёт ещё более усилились, когда, вспомнив, что свояк Прокла Мартыновича ходит в гласных городской Думы и имеет связи в правительстве, Навроцкий телефонировал Феофилову и попросил его осторожно навести справки о намерениях казны в отношении злополучной железнодорожной ветки.

— Хорошо, Феликс Николаевич, завтра я буду в Думе, постараюсь всё узнать и вечером вам телефонирую, — пообещал Феофилов.

Слово свое Прокл Мартынович сдержал, и на другой день Навроцкий услышал в телефонной трубке его посвистывающий, с лёгкой одышкой голос.

— Всё враки, — говорил Феофилов. — Никто и не собирался покупать эту дорогу. А вот шоссе там, кажется,

предполагается строить.

Сердобольный добряк Прокл Мартынович по голосу Навроцкого быстро догадался, что у князя возникли какие-то затруднения, и в конце разговора пригласил его, по обыкновению, в свой ресторан.

— Приходите, Феликс Николаевич… — сипел он в трубку. — У меня в ресторане много купцов бывает — может, что и узнаете…

Навроцкий не заставил себя ждать и уже в тот же вечер сидел у Феофилова в отдельном кабинете. Прокл Мартынович сам обслужил князя: принёс и поставил на стол закуску, бутылку вина — и, закончив с этим, подсел к нему. Остаток вечера Навроцкий провёл в ресторане. Феофилов знакомил его с приходившими туда купцами, которых он приглашал на минутку к ним присоединиться. Беседуя с этими господами, Навроцкий кое-что узнал касательно своего дела.

Во-первых, Маевского несколько дней назад видели в компании с Петровым, а Петрова — с управляющим князя Шнайдером. Во-вторых, Дерюгин не был единоличным хозяином дороги до Больших Порогов, а владело ею некое акционерное общество. Дерюгин действительно хотел продать дорогу, но общество этому воспротивилось.

— Тот ли это Шнайдер, что был отправлен на каторгу? — спросил Навроцкий Феофилова, который тоже приметил Ивана Карловича в обществе Петрова.

— А бог его ведает… В лицо того, другого, Шнайдера, то есть Шнейдера, я не знал, а имени его не помню…

Из разговоров этих Навроцкий понял, что Маевского, Петрова и Шнайдера что-то связывало. Но что? Возможно ли, чтобы вокруг него образовался какой-то заговор? Увы, особа, в чьей власти было развеять эти подозрения, особа, которой он доверил деньги, куда-то исчезла или намеренно его избегает. Положение Навроцкого усугублялось тем, что необходимо было возвращать деньги банку, что долг его с каждым днём увеличивался, а погасить его не было никакой возможности. И как ни пытался он решить эту головоломку без посторонней помощи, на мысль ему приходило только одно: ехать на поклон к матери…

Глава восьмая

1

В бытность свою студентом Феликс Навроцкий, как ни старался держаться в стороне от компаний и кружков и отдавать своё время лекциям и науке, всё же не смог устоять против соблазнов молодости. Пирушки с университетскими приятелями, весёлые попойки в ресторанах и трактирах, бурные и скоротечные романы с девушками не своего круга — вся эта бесшабашная кутерьма не миновала и его. Но если его приятелям гусарские шалости легко сходили с рук, то Феликсу пришлось провести университетские годы в непрерывной борьбе с матерью. Екатерина Александровна Навроцкая ревниво оберегала единственного сына от всякого постороннего влияния. Она часто наведывалась из имения в Петербург и подолгу оставалась там с одной целью: вмешиваться в жизнь Феликса. Ей ничего не стоило неожиданно явиться на студенческую пирушку и устроить сыну скандал, и перед товарищами, которые над ним подсмеивались, Феликсу было стыдно за мать. В людях Екатерина Александровна видела только зло и угрозу сыну. Она зорко следила за тем, чтобы у него не было приятелей и, в особенности, чтобы он не сходился с женщинами. Если же такие связи у Феликса возникали, она спешила приложить усилия к незамедлительному их прекращению.

— Не ходи, Феликс, на бал, — обычно говорила она молодому князю. — Люди там будут нехорошие: мужчины — грубияны и пьяницы, женщины — безнравственные вертихвостки.

С годами характер княгини не только не менялся в лучшую сторону, но становился всё невыносимее. После нескольких бесплодных объяснений с матерью Навроцкий отказался от дальнейших попыток сделать отношения с ней сколько-нибудь сносными. Княгиня не желала признавать свою неправоту даже в самых ничтожных вопросах, тем более не хотела она выслушивать поучений от собственного сына. Она, конечно, по-своему его любила и в критические минуты их отношений напоминала ему об этом, но за эту любовь Феликс должен был дорого платить: терпеть мелочную опеку и полное безразличие к его чувствам. Порой ему казалось, что в её материнской любви — слепой, тиранической — не оставалось места для уважения в нём личности. «Такой ли должна быть любовь матери?» — с грустью думал он.

Он уже давно жил в Петербурге один, избегая встреч с Екатериной Александровной, и в Тёплое, где старая княгиня

вела неторопливую жизнь затворницы, приезжал только по особой надобности. В первое время после окончания университета в каждый такой приезд старая княгиня бесконечными придирками и подозрениями доводила его до нервного срыва. Позже он стал крепиться, стараясь не обращать внимания на вздор, который ему приходилось от неё слышать, убеждая себя в том, что теперь он старше, мудрее, спокойнее, что он стоит выше ханжества, исходящего из старозаветного мозга матери, не способной подняться над ничтожными подробностями быта. Если раньше княгиня, назвав предмет страстного увлечения Феликса беспутницей, могла вывести сына из себя, то теперь сорокалетнему Навроцкому, самостоятельному и свободному мужчине, живущему на безопасном от неё расстоянии, она уже не могла так сильно досадить. Он уже не спорил с матерью и не выходил из себя — он просто перестал к ней приезжать. Редкие его визиты к ней совершались лишь по крайней необходимости и длились не более двух-трёх дней. Долее этого срока выслушивать жалобы и недовольство княгини Навроцкий был не в состоянии. Будучи человеком плохо осведомлённым в вопросах, лежащих за пределами чисто хозяйственных, поместных интересов, Екатерина Александровна, пытаясь уверить сына в справедливости своих слов, подкрепляла их авторитетом соседок-помещиц, многие из которых ничего, кроме поваренной книги и Евангелия, за свою жизнь не прочитали и если куда и выезжали, то лишь на ярмарку в уездный город, да и то не всякий год. Она как будто не понимала, что мнение этих деревенских кумушек Феликса мало интересует, что сын её давно уже взрослый человек с собственной точкой зрения и кругозор его простирается гораздо шире патриархальных взглядов на жизнь этих невежественных особ. Но более всего досаждала она Феликсу своей ненавистью к его отцу. Стоило только упомянуть имя покойного Николая Евграфовича, этого пропойцы, кутилы и бабника, как называла его Екатерина Александровна, и начиналась целая галерея воспоминаний, в которой её супруг выставлялся сущим злодеем. Княгиня, однако, во многом была права: Николай Евграфович не только не увеличил состояние семьи, но, прокутив своё собственное, взялся было и за женино, и, если бы не его смерть, не известно, на что существовал бы теперь Феликс Николаевич. Но терпеть бессмысленные и нескончаемые упрёки матери в адрес покойного отца ему было уже невмоготу. Кроме самой Екатерины Александровны, кучки прислуги и семьи управляющего, занимавшей отдельный дом, в Тёплом никто не жил. Тяжёлый характер и мнительность старой княгини понемногу рассорили её со всеми соседями, старыми подружками и даже немногочисленными родственниками, и, когда в имении появлялся её единственный, всё реже навещающий её сын, она выплёскивала на него всё, что накопилось в её одинокой, мрачной душе. И хотя стараниями умелого и верного управляющего Тёплое и другие, более мелкие, имения княгини содержались в должном порядке, старинная усадьба её постепенно погружалась в атмосферу заброшенности и мертвящей пустоты.

2

На этот раз Навроцкий ехал в Тёплое с особенно тяжёлым чувством. Он едва не вернулся с полпути, но постоял в поле, подумал, превозмог себя. Просить о чём-то мать было для него делом тягостным, и готовил он себя к самому неприятному объяснению с ней. Когда он подъезжал к владениям Екатерины Александровны, поля уже покрылись первым снегом, который посерел и начал таять, превратив дороги в грязное месиво. Крестьянские избы, стоявшие рядком вдоль тракта, набухли, почернели и как будто обезлюдели. Над округой, точно впавшей в спячку, придавленной неподвижным, тяжёлым от сырости воздухом, витали тишина, скука, уныние, обречённость на жалкое прозябание до весны. Въехав во двор усадьбы, Навроцкий увидел разгуливавшую перед домом ручную сойку и вспомнил, что приручили её ещё тогда, когда он был ребёнком, и однажды она больно клюнула его в палец. Птицу эту Екатерина Александровна страстно любила и берегла, строго запретив пускать на газоны, где обычно паслось это пёстрое существо, собак и прочую домашнюю тварь. Долголетие сойки поразило Навроцкого. Прикинув в уме, он решил, что они с этой птицей ровесники.

В сенях его встретила Таня, девушка из прислуги, и тут же, войдя с ним в залу и оглядываясь, чтобы её никто не услышал, начала жаловаться на барыню:

— Ваше сиятельство, Феликс Николаевич, вы уж извините, да матушка-то ваша, прости господи, совсем рехнулись! Говорят сами с собой, прячут вещи в коробочки и потайные шкафчики. «Ой, — говорят, — украдут! Ой, украдут!» Спасу нет! Давеча пристав приходил, вопросы задавал, — тут в деревне один мужик, Матвей Борисов, по пьяному делу жену убил, — так барыня мне и говорят: «Поди скорее, Таня, унеси ассигнации в дальнюю комнату, а то ведь украдёт». Это кто украдёт-то? Пристав, что ли?