Чертово колесо
Шрифт:
— Ыыыы, — говорит муж и опускает глаза вниз.
Маша, с недоумением проследив за его взглядом, видит: нож по рукоятку пропал в беззащитном боку мужа.
Муж, обмякнув, валится на нее. Испуганно и тяжело дышит. Глаза уже закрыты.
— Тихо-тихо, — говорит Маша. — Несчастный случай. Ты же сам? Сам. Сейчас тебе будет хорошо. — Резким движением вырывает нож.
Теплая, гемоглобинная кровь хлынула из раны. Маша опустила мужа в лужу крови. Тот был уже бездыханен. Маша развязала свой кухонный фартук, бросила в лужу, ногой подбила тряпку к телу,
Бурлила вода в кастрюле. Вкусно парил борщ. Маша отмывала нож под струей воды. Вошел муж в кухню; был в спортивном костюме, на ногах домашние тапочки. Нюхнул воздух.
— Ууу! Умираю от голода. У меня в животе оркестр!
— Да? — спросила Маша со странной усмешкой. — Не трогайте дирижера, он играет, как умеет…
— Понял; меня нет. — Муж исчез.
Мария, продолжая улыбаться, взмахнула ножом, будто дирижерской палочкой, и вонзила его в полупустой пакет из-под картофеля.
В квартире было тихо, чисто и сумрачно. Покашливала гриппующая жена. Павел сидел перед елочкой и разбирал ее. Елочка осыпалась.
— Павлуша, — звала жена слабым голосом.
Быстро поднялся, прошел к ее комнате, открыл дверь. Жена лежала в тусклом свете ночника. На столике — лекарства, чашки, горчичники.
— Воды, будь добр.
— Конечно-конечно. — Взял чашку, заметил упаковку лекарства из больницы.
Поспешил на кухню; из чайника налил в чашку воды; вернулся в комнату. Жена распечатала упаковку, держала лекарственный шарик на ладони. Взяла из его рук чашку, бросила шарик в рот, запила водой.
— Спасибо.
— Больше ничего?…
— Нет-нет, я полежу-полежу…
— Если что… — Вышел из комнаты; снова присел перед елочкой.
Осторожно снимал елочные украшения и складывал в посылочный ящик. Потом в его руках оказался зеркальный шар, на его выпуклом боку увидел себя, искаженного… Приблизил к своим глазам этот шар, словно желая рассмотреть… и увидел…
…жена бросает лекарственный шарик в рот… один… еще один… запивает водой… Через минуту начинает тяжело дышать, метаться в постели…
— Павлуша! — придушенный ее крик.
Он вбегает в комнату — жена рвет пальцами горло. Сочится кровь. Жена хрипит от удушья.
— Что с тобой? Что? — пытается удержать ее руки.
— Ыыыыы, — хрипит и бьется в мучительных конвульсиях женское тело.
— Что ты пила? — кричит Павел. Цапает со столика лекарственную упаковку, которую сам принес из больницы. — Это? Ты меня слышишь?
— Ыыыыы, — затихает несчастная.
— Тихо-тихо, — говорит Павел. — Несчастный случай. Аллергический шок. Ты сама. Сама. Понимаешь? Сейчас тебе будет лучше…
Судорога пробила женское тело, и оно безжизненно обмякло.
Павел держал руки жены, слушал пульс; потом аккуратно сложил их на груди. Пересилив
Громко хлопнула дверь в прихожей. Павел опусти: зеркальный новогодний шар в посылочный ящик Поднялся на ноги, потирая поясницу. Шумно вошла Ася, пылая от мороза и бега по сугробам.
— Тише, пожалуйста, — попросил Павел. — Мама болеет.
— А кто тебя просил елку? — вспыхнула дочь. — Я бы сама…
— Вторую неделю все сама. Можешь замести? Иголки…
— Нет уж! — вредничала дочь.
— Ася! — Утомленный голос жены из комнаты.
— Что, мама? — с послушным видом отправилась к двери, приоткрыла ее, что-то защебетала.
Павел взял за макушку елку, пронес ее к балкону… Выбрался на холодный, мокрый балкон. Был вечер; город, улицы, дома мутнели больным, нездоровым светом. Павел посмотрел на дальние, призрачные огни. Потом, чертыхаясь на елочные иголки, перебросил через перила огнеопасное, мертвое дерево.
На всю планету затрезвонил звонок. Галдящая школьная масса высыпала на улицу. Под мартовским солнцем таял снег, журчали ручьи, прыгали, крича, дети и воробьи. Обнаженная, грязная земля исходила паром. Воздух был свеж, чист и лучист.
Щурясь от яркого солнца, Павел стоял у низенького забора. По ступенькам подъезда школы сбегала Маша, была похожа на беспечную школьницу. Быстро шла по лужам. Увидев, щедро улыбнулась.
— Пашенька, ты что? С ума сошел? Ты меня компрометируешь.
— Весна, — развел руками. — А потом, я соскучился…
— Ах ты мой мартовский кот, — потрепала его по волосам. — Седой, потертый кот Котофей! Каждый день у нас встречи на крыше…
— Этого мало, Мурка. — Поцеловал ее в холодную щеку. — Пошли, а то твои общественные котята…
— Мои котята — головорезы, — смеялась Маша. — Учти наперед.
— Я от них убегу.
— От судьбы не убежишь. — Держала его под руку; радостно и молодо заглядывала в его лицо. — Куда мы теперь дерзим?
— Навстречу весне, — взмахнул свободной рукой в пронзительную синеву неба.
— От зимы прочь, — пнула снежный валун ногой. — Неужели ее, злыдню, пережили?
— Все переживем, родная! И войны, и революции, и моры, жизнь!
— И реформы…
— А их тем более… вяло текущие…
Они шли, смеялись и были счастливы, как могут быть счастливы двое. Они шли, улыбаясь друг другу. Они лучились от солнца и счастья. На них оглядывались беспризорные прохожие.
Сквозь деревья дробилось солнце. По бульвару гуляли мамы с колясками, там пока безыскусно жили новые, ранние люди. На лавочках, греясь на солнышке, безучастно жили старые, ненужные люди. Ходили утомленные хозяйки, спешили свежие десятиклассницы, полноправно сплетничали женщины без возраста.