Четыре направления - четыре ветра
Шрифт:
Когда-то инки построили здесь свою крепость как форпост цивилизации на краю altiplano. Теперь, тысячу лет спустя, их потомки живут в развалинах этой крепости, обрабатывают террасы своего холма и ремонтируют древние стены глиной и щебнем — строительное искусство утеряно, мастерство давно забыто. Древняя цивилизация погребена в руинах.
По двору расхаживали куры, свиньи и даже гуанако. В одной из ступ индеанка толкла маис. При нашем появлении она прекратила работу, затем кивнула головой и исчезла.
Старик подвел нас к одной из лачуг. Вечерело, и когда мы вошли в жилище, мне понадобилось
На постели, вытянувшись, лежала женщина, укрытая до подбородка индейским одеялом; из-за сильного истощения невозможно было судить о ее возрасте. Короткие седые волосы, кости лица туго обтянуты желтушной кожей, тонкие сухожилия шеи напряжены. Руки безвольно лежали вдоль туловища поверх одеяла. Из запавших глазниц в потолок смотрели неподвижные глаза. Ее рот был открыт, бесцветные потрескавшиеся губы оттянулись, обнажая сухие зубы с обызвествленной эмалью; дыхание вырывалось из груди резким хрипом. У нее были большие руки, обтянугые желтой высохшей кожей. Простое золотое кольцо на безымянном пальце левой руки удерживалось только раздутым суставом. Она не шевельнулась, не подала никакого знака в ответ на наше появление.
Моралес обернулся, взглянул на меня и протянул свечу; я подошел и взял ее у него. Он провел рукой но лицу женщины; глаза ее все так же глядели в потолок. Большими и указательными пальцами обеих рук он взялся за края одеяла и отвернул его вниз, открыв верхнюю часть простой полотняной сорочки, застегнутой спереди на пуговицу. На груди ее лежало серебряное распятие, от него протянулась охватывавшая шею цепочка с бусинками четок.
— Миссионерка, — прошептал Моралес.
Он нагнулся и прижал ухо к ее груди; через минуту он выпрямился, подошел к старику и что-то спросил у него. Я наклонился и несколько раз провел свечой над неподвижным лицом больной.
Зрачки фиксированы и расширены. На стеклянной поверхности глаз отражается колеблющееся пламя свечи. Я послушал биение ее сердца, как это делал Моралес; оно было таким слабым и медленным, что я с трудом различал его на фоне тихого разговора, который происходил в это время в углу хижины. Я смотрел на потускневшее серебро распятия и пытался представить, что привело сюда эту женщину.
Моралес тронул меня за локоть, и мы вышли в освещенный солнцем двор.
— Два дня назад ее принесли сюда индейцы, оттуда. — Он показал вниз, за подножие холма, и дальше в сторону джунглей.
— У нее отказала печень, — сказал я. — Я думаю, это кома.
— Да. — Он поднял глаза к небу. Облака отсвечивали розовыми и оранжевыми тонами. — Нас просят остаться. Мы про-педем эту ночь здесь.
— Конечно, — сказал я. В хижину заходили и выходили женщины. — А чем мы можем помочь?
— Ничем. Ночью она умрет. Мы можем только помочь ее духу освободиться.
Я не знал, что мне делать. Двадцать или тридцать
Старик тоже был с нами. Я узнал, что его зовут Диего. Старуха, видимо жена Диего, осторожно прикладывала влажный платок к лицу умирающей. Я подумал было принести свой дневник и делать записи, но отбросил эту мысль. Неуместно. Это не клиника. Да и что писать? Мои мысли в присутствии смерти?
Стал ли бы я воображать себе ее жизнь, все то, что она видела; какое вдохновение толкнуло ее оставить родную землю и принести свою веру сюда, в перуанские джунгли? Стал бы сравнивать ее тело с расчлененным трупом Джешшфер, сожженным к этому времени в печи Калифорнийского университета? Вероятно, да. Подумал ли бы я о переживаниях первобытного человека, присутствующего при смерти соплеменника и осененного догадкой о собственной кончине? Возможно.
Но ничего этого я тогда не писал и даже, по правде сказать, не думал. Я не чувствовал ничего, кроме важности события, которое длилось уже около двух часов.
Для нас приготовили отдельную комнату. Ее жильцов куда-то переселили, сделали уборку, и я оставил там свой рюкзак, а Моралес — bota, свою шляпу и маленькую сумку с пищей, и мы вернулись к своему дежурству.
Внезапно послышался громкий, протяжный и хриплый вдох, и снова стало тихо. Что это было? Жена Диего отступила на шаг от изголовья. Моралес открыл глаза. Ничто не изменилось в лице умирающей. Затем последовал выдох, и ритмика дыхания возобновилась. Она была еще жива. Моралес поднялся, повернул голову к жене Диего и кивком показал ей место у стены, где сидел сам; она подошла туда и села.
В комнате, защищенной от вечернего холода толстыми саманными стенами, было тепло от множества горящих свечей. И все же для меня было неожиданностью, когда Моралес подошел к умирающей и совсем сиял с нее одеяло. Ее сорочка покрывала колени; желтые костлявые ноги были обуты в сандалии. Он сложил одеяло, приподнял ее ноги п подложил одеяло под них, как подушку, затем снял ее сандалии и протянул их Диего. После этого, закрыв глаза, он около получаса массировал ей ноги. Закончив массаж ног, он подошел к изголовью, очень осторожно приподнял ее голову и снял четки с распятием. Ничто не изменилось ни в ее дыхании, ни в лице, когда он снова уложил ее голову на подушку. Он сложил цепочку с четками в ладонь ее левой руки и согнул пальцы, зажав таким образом четки в ее кулаке.
Он взглянул на Диего и кивнул ему; тот поднялся и тронул за плечо свою жену. Она встала, я тоже поднялся на ноги. Не поднимая глаз, она обошла изножье кровати, слегка поклонилась моему спугнику и вышла из хижины. Диего подошел к двери и, наклонившись, выставил сандалии наружу. Затем он выпрямился, посмотрел на моего друга, склонил голову и прошептал:
— Аеус те, don Jicaram.
И тоже вышел, оставив нас одних.
Как? Я взглянул на своего друга: он стоял у изголовья, положив руку на лоб умирающей женщины. Он поднял глаза, и на мгновение наши взгляды встретились.