Четыре оклика судьбы
Шрифт:
А в перерывах между занятиями музыкой во дворе текла своя, не совсем праведная жизнь. Во втором классе соседский Юрка научил ее новому слову, созвучному таким словам как толкаться и пихаться. Но как толкаться и пихаться Нина, в общем-то, уже знала. А вот что за действие скрывается за этим словом, ей было непонятно. Юрка подошел близко-близко, обхватил ее за спину руками и стал толкать своим животом в ее живот.
– Теперь понятно? – важно спросил он, – так делают тети с дядями.
– Понятно, – задумчиво ответствовала она, впустив в себя умную мысль, что научилась чему-то очень важному и завтра на уроке надо спросить у подружки, е. лась ли она с мальчишками?
Записку перехватила учительница, охнула, схватилась за сердце и немедленно вызвала в школу отца. Отец из школы пришел смущенный, смотрел на Нину удивленными глазами, как будто впервые увидел свое чадо, и попросил мать поговорить с дочерью, действительно ли она писала такое безобразие? Мать с интересом отнеслась к первому исследовательскому труду ребенка, допытываясь на какую букву было бранное слово? Узнав, что на букву «е», она огорченно вздохнула и сказала:
– Больше такое не пиши. Не позорь нас с папой.
Нина поняла, что Юрка опять надул ее. Что с него взять? Безотцовщина, – говорила бабушка. А у соседки из первой квартиры – Капитолины было свое понятие. Не безотцовщина, а весь в отца. Подозревали, что городской сумасшедший Володя Кулявинский и был его отцом. Кулявинский раз в неделю захаживал к Евгении, садился у входа на табурет, снимал кепку, клал ее на колени, тщательно приглаживал остатки волос, доставал из кармана газету и громко, с выражением, читал передовицы, чтобы соседи слышали. Во время войны на фронт его не взяли – придурок же! Кулявинский был тихим и благодарным придурком. Если в газете печатали некролог – он обязательно приходил на похороны, стоял с родственниками, как человек, знающий и уважающий умершего. Речей не произносил, но шмыгал сочувственно носом, а потом ехал с чувством выполненного долга на поминки в столовую. Дожив до преклонных лет, он той же неизменной сгорбленной тенью стоял на кладбище, когда хоронили Нининого отца, Михаила Романовича Вихрова, а после с чувством глубокого удовлетворения опрокинул в столовой не одну рюмочку на его поминках.
Соседка из пятой квартиры, Екатерина Михайловна, глубокомысленно замечала: – Для того, чтобы прикинуться придурком – надо много ума иметь!
Если с отцом Юрки более-менее все было ясно, то, кто являлся папашей красивого Бориса, для всех было тайной. Евгения на этот счет молчала. Приехав на родину взрослой женщиной, Нина зашла как-то в старый дом. Постаревшая Евгения про ее жизнь спросила и про свою рассказала. Старые жильцы поумирали, новых – Нина не знала. Юрка женился в семнадцать лет на женщине с ребенком. Борис стал дипломатом. Умение убеждать ему пригодилось!
Еще Нина помнила пятьдесят третий год. Умер Сталин. Уроки в школе отменили. Все плакали, а Нина удивлялась, что он такое для людей сделал, что они не знают, как без него жить? Интеллигентная Екатерина Михайловна тихо говорила Евгении, Юркиной матери: – «Надо же было так измучить нас голодом, холодом, постоянным адом страха, что я, и все без исключения граждане, даже те, кто до революции купался в роскоши, воспринимали сталинские сезонные понижения цен на три копейки, как безусловное и истинное благо». Нина, из всего сказанного, понимала только два знакомых слова про «три копейки».
Кроме Екатерины Михайловны и Евгении в доме проживала хитроватая Капитолина с мужем и дочкой. А рядом с Вихровыми, стенка в стенку, старик со старухой, как в сказке. Нина хорошо помнила деда-соседа, у него были усы как у Сталина, а бабкино лицо вспомнить не могла. Она
Зимой можно было ходить к соседям в гости, тихо сидеть у них, никому не мешая, и играть в свои куклы. Куклы, собственно, было две, одна – с тряпичным лицом, нарисованными бровями и ртом, вместо глаз маленькие пуговки. И вторая – красивая, которую подарили на день рождения в Новосибирске. Еще была пластмассовая утка Галя. Почему утку назвали Галей, никто не знал.
Через два дома от Вихровых в маленькой комнатке жила вдовая попадья. Был когда-то у них с попом на соседней улице приход. Аккуратная белая часовенка, увенчанная золотым куполом, пережила и революцию, и Отечественную войну, а в хрущевские времена не устояла. Взорвали ее и разнесли по кирпичику. Вслед за часовней и поп ушел в мир иной. Нина помнила, как ее, несмышленную, бабушка Ирина, привела однажды в эту церковь, втайне от отца. Красиво было внутри. Сверкали начищенные паникадила, залитые ярким светом, смотрели на девочку с иконостаса лики странных людей с проницательными и неулыбчивыми глазами. Но больше всего Нине понравилась Богородица. На аналое лежала икона в серебряном окладе, такая же, как дома, что висела в углу на кухне, только большая. У этой Богородицы было печальное гладкое лицо, а у домашней лицо было исчерчено ножом. Это Нина наказала ее, за то, что не исполнила просьбу. Что она тогда просила? Уже и не помнилось. Какую-нибудь чепуху. Просила, по щучьему веленью. Только не получилось. Рассердилась она на Пресвятую деву, взяла ножик и чиркала – вот тебе, вот тебе! Так навсегда и остались на иконе царапины от детского недоумия, глупости и злости.
Осиротевшая попадья жила незаметно, только ежегодно, до самой своей смерти, приглашала на Рождество окрестных ребятишек в маленькую комнатку. Поила их чаем с пряниками, а на прощанье, перекрестив, вручала каждому рождественский подарок. Те же пряники в бумажном кульке – для родителей. На что существовала эта женщина, никто не знал. Если и была у нее пенсия, то унизительная. Наверно, такая же, как у Нининой бабушки Ирины за погибшего в первом бою сына Игоря – шестнадцать рублей.
В одну из вёсен разлилась река и подтопила церквушку, огороды и дома до самой Советской улицы. Отец сфотографировал разлив, а потом с фотографии написал картину «Церковь в разливе». Так, благодаря этой доморощенной картине, сохранилась в памяти Нины прелестная маленькая часовня с золотым куполом.
Однажды Нина в новой черной шубке прямо с улицы зашла к тетке Капитолине. Позвала та Нину, угостить хотела. Нина разделась, в квартире натоплено было, заигралась с дочкой Капитолины, толстощекой и румяной Людкой. Тут и вечер наступил. Домой надо! Побежала по коридору и в свою дверь. Про шубу-то и забыла. Утром хватились: – Где шуба? У кого ты была? – спрашивала мать.
– У тети Капитолины.
– В шубе пришла?
– Ой, кажется, в шубе…
Мария Ивановна бросилась к соседке. Та суетно лоб перекрестила:
– Вот те крест, Мария, не видали мы вашу шубу.
– Не торопись креститься-то, Капитолина. Я милицию вызову. Обыщут тебя и найдут! Сроку тебе до вечера!
Стемнело. Бабушка Ирина в подпол за картошкой полезла. Скоро с работы придут, к ужину приготовить чего-то надо. Керосиновую лампу зажгла, а там, на сусеке поверх картошки шуба лежит, рядом с маленьким оконцем, у которого стекло вынуто.
– А я думаю, кто же в подполе возится, – рассказывала она потом дочери, – шуршит и шуршит. На Муську грешила, что она с мышью играет. А тут такое! Видно, вилами шубу-то запихали!