Чистое золото
Шрифт:
— Иди, Тоня, спать. Завтра договоритесь.
Тоня взглянула на мать и молча вышла.
— Вот как она разговаривает! Слыхала?
— А ты что к ней придираешься? Тебя беда начальника расстроила? Так ведь и она расстроена. Женя — ей подруга.
Николай Сергеевич помолчал и снова начал:
— А к тете Даше ей ходить нечего.
— Да ведь несерьезно говоришь. Ничего ты против Дарьи Ивановны не имеешь.
— Против ничего не имею, — согласился Николай Сергеевич. — А вот сходит Антонина туда, потом неделю молчать
Варвара Степановна знала отношение своего мужа к дочери. Любовь Николая Сергеевича к Тоне подчас даже пугала ее своей горячностью. Больше всего сердило отца все, что могло, по его мнению, нарушить Тонин покой, сделать ее невеселой, помешать ей спокойно жить и учиться.
«Дрожит над ней, просто дрожит!» — подумала она и примирительно сказала:
— Ну, отец, ведь ей нелегко. Дружили, можно сказать, с тех пор, как себя помнит. Парень — то какой был! Про Павлушу никто слова плохого не скажет.
— Я ничего плохого про него и не хочу говорить. Паренек был стоящий. Да ведь нет его… Что же она себя растравлять будет? Ей жить и радоваться нужно.
Варвара Степановна усмехнулась:
— Я что-то Антонину плаксивой да унылой не вижу. А ежели взгрустнется ей порой — дело понятное. Ты бы разве радовался, кабы в свое время, когда мы с тобой подружились, разлучиться пришлось?
— Ну, нашла сравнение! Ты мне, чай, жена!
— Ох, и чудак, батюшка! — Варвара Степановна засмеялась, прикрывая рот рукой. — Я тогда не жена была, а соседская девчонка — Варюшка Кочеткова. Полно тебе! Из упрямства одного споришь.
Опять посыпался снег. Он закрывал отпечатки шагов и санные колеи на дорогах. Он укутывал крыши домов, сглаживал все неровности, выбоины, все следы дня. Тихий лёт его говорил людям: прошел день с его трудом, радостями и печалями. Завтра новый труд, радость, а может быть, и печаль. Но теперь отдыхайте.
И люди спали.
Спала Лиза Моргунова, чмокая губами. И Анна Прохоровна затихла, повздыхав перед сном.
Сон заставил умолкнуть и беспокойство Татьяны Борисовны и великие заботы Сабуровой. Засыпая, она думала обо всех, кого видела и с кем говорила в этот вечер. Обо всех своих учениках и ученицах, чьей крепкой и смелой юности тяжело коснулась война.
Уснул Толя, который не улыбнулся сегодня, взглянув в лицо своей матери — веселое молодое лицо с широкими скулами и чуть косым разрезом глаз.
Уснула Тоня и во сне бежала по снежной широкой дороге.
Уснули ее отец и спокойная, приветливая мать.
Уснула Женя, вздрагивая и тихо плача во сне.
Только Михаил Максимович не спал. Он в последний раз говорил со своей подругой, которая долго радовала его, наполняла светом жизнь и покинула таким неготовым к разлуке, таким одиноким.
Глава шестая
После похорон Евгении Аркадьевны Тоня не отходила от подруги. Осунувшаяся, побледневшая Женя, казалось, не видела и не слышала
— Не уходи, не уходи, Тося!
Так за каникулы Тоне не удалось повидаться со своими одноклассниками, но она знала, что ребята весело проводят время, организуют лыжный поход в село Шабраки, за сорок километров от прииска, собираются для совместных чтений.
Иногда к Кагановым заходила Лиза. Но ей становилось так жаль Женю, что она не находила слов для разговора, только вздыхала протяжно и негромко, как мать ее Анна Прохоровна. Бывала в опустевшем доме и Сабурова, подолгу беседовала с Михаилом Максимовичем, приносила Жене книжки. Впрочем, Тоня, читавшая вслух, знала, что подруга почти не слушает.
Ежедневно в сумерках Тоня заставляла Женю одеться и выйти на воздух. Жене уходить из дому не хотелось, но она была слишком измучена, чтобы протестовать. Подруги обычно гуляли молча. Иногда встречали Толю Соколова. Он сдержанно здоровался и проходил мимо.
Перед самым концом каникул, вечером, Тоня и Женя, как обычно, дошли до конца ущелья, в котором лежал поселок, и собирались повернуть обратно, но услышали впереди громкие голоса и смех. Девушки переглянулись.
— Наши! — радостно сказала Тоня, и глаза ее заблестели.
Она почувствовала, как соскучилась по товарищам и как ей приятно будет увидеть их.
Из-за поворота вылетели лыжники. Впереди, пригнувшись, бежал круглолицый Андрей Мохов. За ним с гиканьем спешил неуклюжий Коля Белов. Застенчивый ясноглазый Ваня Пасынков и коренастый Петя Таштыпаев старались не отстать от товарищей. Позади шел Илларион. Он тоже раскраснелся, но лицо его было, как всегда, серьезно.
Мохов замедлил ход, и ребята окружили подруг:
— Девушки, здравствуйте!
— Привет, Женя! Погодка-то какая!
— А мы от Заварухиных!
— Печку перекладывали под руководством Андрейки! Ну и умаялись!
— Правда? Как хорошо! Это Анатолий рассказал?
Илларион кивнул:
— Да. Говорил, что вы там были… Слушай, Кулагина, а новость знаешь? Ребята из общежития взялись-таки за ремонт!
— Значит, лета ждать не стали?
— Да нет, очень уж пристыдили мы их. Перешли в один барак, другой отделывают, потом за первый примутся. Я обещал, что мы поможем окончательный уют навести.
Ила говорил о двух длинных бараках, где помещались молодые рабочие, не имевшие семей на прииске. Общежитие славилось своей неустроенностью, и школьные комсомольцы собирались поговорить с молодыми горняками насчет ремонта. Об этом недавно Тоня напомнила секретарю комсомольского комитета. Илларион тогда снял очки и начал накручивать на палец клок волос:
— Не говори! Очень нехорошо! Давно нужно, да руки не доходят.
— Работа всегда будет, Ила. Нечего ждать, что она кончится.
— Что же ты предлагаешь?