Чистые струи
Шрифт:
На улицу он вышел окончательно воскресшим и готовым ко всяким небольшим и безопасным подвигам. Чего и не хватало сейчас ему — так это нахальства и красноречия прожженного морехода Михаила Лескова.
Походив у фонтанов, газонов, киосков, Петя погрустнел: что-то не то! Общее веселье обтекало его, даже не обдавая брызгами. Не пива и мороженого жаждала сейчас его надсадно дышавшая душа. А чего? — стал он допытываться у нее, стоя на одном месте и разглядывая свои только что вымытые под краном умывальника еще не старые коричневые туфли. Душа молчала. Не привыкла отвечать
Петя очнулся и закрутил головой. В сердце его сдавленно и горько заплакали крошечные девочки. Он сжал зубы, застонал, но вдруг понял: танго! Ребятишечки уже смеялись в нем колокольчиками, что-то затевали, не то плясать, не то петь. Петя радовался за них, чуть сжимая рукой взбухшее сердце.
Танго разошлось вовсю! Ноги сами принесли Петю к танцплощадке. Милиционер решительно, но нежно придержал его за локоть;
— Что с вами?
А Петя посмотрел на него с таким наивным удивлением, что тот растерялся.
— Но… вы же держитесь за сердце…
— У меня там девочки, — сказал Петя.
Милиционер усмехнулся.
Петя прошел в дальний угол площадки. Сюда начали стекаться пары. Под властью обнажившей души музыки они переживали несколько неповторимых минут и теперь начинали говорить шепотом. Им словно уже было стыдно этой внезапно происшедшей обнаженности. Женщины смущенно поправляли прически, мужчины нервно закуривали, просили у Пети спички и были с ним вежливы. Петя понимающе кивал и одаривал их отцовской ободряющей улыбкой.
Где-то рядом, за спинами, булькало из бутылки, звякало и снова булькало. Слышался смешок и шепот: «Всем хватит!»
— Петро! — позвали тихонько. — Петро, иди сюда!
Да, звали его, Петю. И он, заволновавшись, вошел в кружок мужчин и женщин, накручивающих на пальчики конфетные бумажки.
Разливали Петины товарищи по комнате — смуглые, как татарчата, Слава и Костя. Петя принял стакан, прошептал «спасибо» и был вознагражден кругленькой конфеткой «батончик».
Потом, начавшись длинным пронзительным звуком, ударил в уши разнузданный танцевальный хаос. Петя вмиг остался один. Слава с Костей уже выламывались на середине площадки. Под стать им с наслаждением срамились остальные. «А ведь чьи-то жены, матери!» — по-излученски подумал Петя, но то ли обида на Надюхино письмо, то ли шалопутное зеленое вино толкнуло его в людскую кутерьму. И он, ничего не понимающий в современных танцах, страшно стеснительный от природы, запрыгал, завихлялся, наливаясь яростью и утоляя неведомую до сих пор жажду откровенных и дерзких движений.
Утром Петя был спокоен и счастлив. Черноглазые приятели уже куда-то исчезли, и он, чувствуя небольшой прилив нежной благодарности, аккуратно перезаправил их постели.
И до, и после завтрака Петю распирало совершенно непонятное волнение. А впрочем, впереди — огромный летний день с гомоном пляжей, весельем аттракционов, ароматами вин и пива, с чем-нибудь еще, на что он, просиживая в пустом читальном зале, не обращал внимания. Обида на жену теперь перерастала в чувство
Он вспомнил, как ревновал ее когда-то, и стало нестерпимо стыдно. Таких ли ревнуют! Неужели он такой уж залежалый лапоть, что опустился до подобного позора?!
Он не хотел больше думать о ней, но это от него не зависело…
Ей было тогда семнадцать, а его провожали в армию. Завтрашний солдат, уже третий день отчаянно веселый и самостоятельно обрившийся, опоздал на последний сеанс и стал стучать в закрытые двери клуба. Устав от этого бесполезного занятия, он присел на ступеньках и безмятежно уснул.
Разбудила наглая собачонка, беззастенчиво слизывающая веснушки с его неодухотворенного лица. Надюха держала в руках поводок и смеялась.
— Убери свою гадину! — взбурлил он от гнева.
— Чего злишься! Не укусила же… А ты не спи где не надо. Иди домой. Нет, правда, проводи меня — чего зря сидеть!
За дорогу они и трех слов не сказали друг другу. Собачка путалась под ногами, и Петя едва сдерживался, чтобы не пнуть ее.
— Какой-то ты непонятный! — вздохнула Надюха. — Живем рядом, а будто чужой…
Прижав ее к себе, он почувствовал встречную податливость мягкого горячего тела. Что-то шальное и воровское было в их быстрых поцелуях. Она стала задыхаться и, словно засыпая, тяжело оседала у него на руках.
Опомнился он к рассвету, испугался и стал ее тормошить. В летней кухоньке было сыровато и мрачно. На печке громоздились ведра и тазы, в которых готовили свиньям. На диване, ставшем свидетелем их легкомысленного поступка, валялось приготовленное к стирке белье.
— Не уходи!.. — сонно пробормотала она и сладко потянулась — большой недоразвитый ребенок… Он, расплачиваясь подступившим страхом, продолжал трясти ее. — Не бойся! — сказала она, одеваясь. — Никто не видел…
А он совсем раскис. Радость, накопившаяся в нем в связи с ожиданием начала службы, превратилась в кучку сырой золы.
Потом он получал письма — неглупые послания ждущей девушки. Долго не отвечал: не знал, для чего это нужно, не знал, что писать ей, что обещать… Потом как-то понял, что она действительно любит его, и то, что произошло с ними той ночью, произошло только от избытка этой бесхитростной любви.
Весь его десятидневный отпуск они провели вместе и робко строили планы будущей совместной жизни.
Пышной свадьбы не было. Посидели вечер всей многочисленной родней, пытаясь повеселиться, и началась их новая, простая и спокойная жизнь.
…А ревновать он ее начал все-таки не с потолка. Однажды, измученный дневным воскресным сном, Петя проснулся в испарине.
— Надюха, я сейчас душил тебя!..
— Значит, любишь! — зевнула она и свесила ноги с кровати.
— Нет, послушай! Будто прихожу с работы, а ты тут… целуешься…
— Сбесился! — хмыкнула Надюха. — Взбрело же… Я до тебя почти не целовалась, а уж теперь…