Чижик – пыжик
Шрифт:
— Больше не приезжай, — попросила Валя.
Уверен, что после моего ухода упадет на кровать и будет захлебываться слезами от ревности и обиды. Я стану еще желаннее и любимее, если это «еще» возможно.
— Подождешь, пока сяду? — пошутил я.
Она попробовала улыбнуться. Я попробовал не показать, насколько она стала некрасива. А ведь было когда-то: как увижу Валентину, сердце бьется о штанину.
— Где машину оставил? — спросила она в темной прихожей, провожая меня.
— На въезде в поселок.
— Все равно узнают. Есть тут у нас одна, не спится ей по ночам.
— Будут сложности?
— Нет, — улыбнулась медсестра. —
Обратная дорога показалась короче и легче. Становилось все светлее и машин почти не было. Хочешь — едь по своей стороне, хочешь — по встречной, хочешь — посередине. Я ехал по всем трем по очереди и задорно напевал: «Посмотри-ка, теща-блядь, как выебуется зять!»
А ведь не зря мне припомнилась эта хуйня. Что там поделывает Иришкин? Уж не поделилась ли с мамашей сведениями обо мне? Под синяк она много чего наговорит. Вор в законе — это тоже принц, но не для каждой. А две дуры за ночь могут такое придумать, что сотня умных мужиков за год не расхлебает. На всякий случай я перед отъездом почистил квартиру, а одних Иркиных слов не хватит, чтобы закрыть меня. Поебут мозги и отпустят.
Домой пригреб к восьми утра. Шея болела так, будто всю ночь в хомуте ходил. Тренировка на сегодня отменялась, пусть толстушка без меня машет в парке обрубками.
Иришкин, свернувшись калачиком и подложив ладошку под левую щеку, спала одетая на застеленной кровати. Синяк был выставлен на всеобщее обозрение. За ночь он налился и заиграл яркими и сочными цветами. На тумбочке рядом с кроватью лежали солнцезащитные очки. Я попытался оценить Иру по общепринятым канонам красоты. Носик можно было бы иметь потоньше и поровнее, грудь поменьше, а попку пошире. Но исправь эти недостатки — и она потеряет половину очарования. Идеальная красота холодна. Нужен недостаток, щербинка, чтобы цепляло за душу, вызывало симпатию. Венера Милосская потому и считается эталоном красоты, что безрукая.
Я случайно зацепил стул, и Ира проснулась. Похлопав длинными ресницами, поправила зачем-то юбку и произнесла жалобно, будто просила милостыню:
— Где ты был?
— На блядках, — честно ответил я, раздеваясь.
— Не ругайся, — сказала она, не поверив мне. — Я его жду, а он шляется бог знает где…
Что б ты съела, чтобы не пиздела?! И тут меня осенило:
— Жрать хочу, приготовь что-нибудь.
— Сейчас, — встрепенулась она, слезая с кровати.
Юбка задралась, обнажив стройные ноги с круглыми коленками. Я решил, что жрать — не срать, можно подождать, и повалил Иру на спину. Два рывка — колготки с трусами слетели с нее. Моя рубашка и ее кофта не мешали мне ощущать телом ее тело, даже больше заводили. Я так стремительно ебал, что мозоли понатирал. На животе.
Отпав от Иришки, захотел есть, как будто неделю голодал. Она положила голову мне на грудь и сообщила:
— Зверем пахнешь. Сними, постираю.
— Сама снимай.
Она стащила, как гондон с хуя, с меня влажную от пота рубашку и пошла на кухню готовить завтрак. Я полежал немного и двинулся в ванную мыться и бриться. Когда вышел, на столе стояли две тарелки и сковородка жареной с мясом картошки. Видимо, с вечера приготовила, а теперь разогрела.
— Когда сессия заканчивается? — спросил я, садясь за стол.
— В конце
— Досрочно можешь сдать?
— Могу. А зачем?
— Отдыхать поедем в Крым.
Она смогла не лопнуть от счастья. Отдышавшись, принялась раскладывать хавку по тарелкам: себе — немного картошки, а все остальное — мне. Кто ебет, тому и мясо.
На мосту лежит ливрея, Под мостом ебут еврея. Помогите кто-нибудь, Не то в доску заебут!Мы с Вэкой попали на разные зоны. Его была немного севернее, но тоже не красная, на обоих блатные правили бал. Не первая была пизда хую, поэтому сразу попал в струю. Я выходил на рабочую зону, но не вкалывал, отсыпался, потому что ночи напролет резался в карты. Без денег не оставался, а с ними и на зоне жить можно. И тренировался каждый день. Отрабатываю каты у цеха, а гайдамаки — косоглазые чучмеки — стояли в сторонке и смотрели. Вид спорта-то ихний, восточный. У них мастера моего класса в большом почете. Соответственно и ко мне относились, если просил письмецо на волю отправить. Правда, я не злоупотреблял их добротой.
С полгода я оттянул, когда случилось кое-что, сделавшее мою жизнь еще лучше. Я отсыпался за печью для закаливания рессор. Место теплое и в тот момент тихое, потому что печь простаивала. Разбудил меня шум работающей форсунки. Кто-то зажег следующую, третью… Они загудели, как самолет на взлете. Я полез из-за печки, чтобы перебраться в более спокойное место.
Трое зеков привязывали к ленте конвейера, похожего на танковую гусеницу, четвертого — еврея Шлему, а пятый разжигал форсунки. Жидовская морда была покрыта такими крупными каплями пота и слез, каких я сроду не видел. Из губастой пасти торчал ком стекловаты. На зоне не принято лезть в чужие дела. Спросили — ответил, нет — промолчал Чем меньше знаешь, тем дольше проживешь. Я нарушил эту заповедь, пожалев моржа.
— За что вы его? — спросил я Пегу, глуповатого амбала, гоп-стопника.
Он промычал что-то невразумительное. Я посмотрел на его кореша Филю, такого же бестолкового, но хитроватого. Он мне как-то продул солидную, по зековским меркам, сумму, и я отсрочил долг, разрешил по частям вернуть.
— Химку хуевую подсунул, — перевел он речь кореша, проверяя, надежно ли привязал левую ногу, и принялся за правую. — Пега язык заглотил, заточкой выковыривали.
Теперь понятно, почему он мычит. От плохой химки во время прихода язык может чуть ли не в желудок провалиться, из-за этого и дохнет большинство наркомов. Шлеме до выхода оставалась неделя. Жадность и сгубила фраера. Все выгадывает — в пизду нырнет, из жопы выглядывает. И сел из-за этого. Открыл он подпольный винзаводик, но не захотел делиться и отгреб срок да еще и строгача, хотя шел по первому разу. Это же как надо было судью попросить?! Теперь и на зоне пришло время расплачиваться. Шлема вертел головой, стараясь увидеть, что ждет его впереди. Кроме пламени там ничего не было. Даже если ленту запустят на самую быструю скорость, до противоположного конца доедет лишь кучка пепла. Шлема отворачивался, закрывал глаза, а на лице появлялась новая россыпь капель величиной с мелкую сливу. Он пытался что-то сказать, но из набитого стекловатой рта доносились еще менее вразумительные звуки, чем из Пегиного. И я пожалел курносого.